Бунтующий человек. Недоразумение - [106]

Отсюда понятно, что бунт не может обойтись без странной любви. Те, кто не находит покоя ни в Боге, ни в истории, обрекают себя на жизнь ради тех, кто, как и они, не может жить, — ради униженных. Самое чистое побуждение бунта находит свое высшее выражение в душераздирающем крике Карамазова: «Если не будут спасены все, зачем спасение одному?» Так сегодня приговоренные к смерти католики в испанских застенках отказываются от последнего причастия потому, что верные режиму священники сделали его в некоторых тюрьмах обязательным. Единственные свидетели распятой невинности, они отказываются от спасения, если оно должно быть оплачено несправедливостью и угнетением. Это безумное благородство есть благородство бунта, мгновенно отдающее силу своей любви и навсегда отвергающее несправедливость. Его честь заключена в отказе от расчета, в стремлении все отдать настоящей жизни и своим живым братьям. Оно приносит дар людям будущего. Подлинная щедрость по отношению к будущему заключается в том, чтобы все отдать в настоящем.

Тем самым бунт доказывает, что он есть движение самой жизни и что его нельзя отрицать, не отвергая самой жизни. Его призыв каждый раз заставляет подняться какое-то живое существо. Следовательно, бунт есть любовь и плодородие, или это не бунт. Революция без чести, революция расчета, отдающая предпочтение абстрактному человеку перед человеком из плоти и крови, отрицает бытие столько раз, сколько ей это необходимо, и ставит на место любви озлобленность. Как только бунт, забыв о своих благородных корнях, поддается этому заражению, он начинает отрицать жизнь, стремится к разрушению и поднимает когорту жалких хихикающих мятежников, будущих рабов, которые сегодня на всех рынках Европы предлагают себя в услужение кому угодно. В этот момент он перестает быть бунтом и революцией и превращается в злобу и тиранию. И вот, когда революция во имя власти и истории становится смертоносной и не ведающей меры механикой, поднимается новый священный бунт во имя меры и жизни. Мы сейчас подошли к этому краю. На рубеже сумеречного мира неизбежно появление света — мы уже предугадываем его и просто должны бороться, чтобы он зажегся. По ту сторону нигилизма, посреди руин, мы все готовим возрождение. Только мало кто об этом знает.

Но уже сейчас бунт, не претендуя на решение всех задач, может, по крайней мере, оказывать сопротивление. И уже сейчас на само движение истории струится полдень. Вокруг этого всепожирающего костра какое-то время мельтешат тени воинов, но затем они исчезают и приходят слепцы, которые, трогая свои веки, кричат, что это и есть история. Люди Европы, отданные во власть теням, отвернулись от незыблемого источника света. Они забывают о настоящем ради будущего, о живых жертвах ради призрачной власти, о нищете предместий ради сияющего града, о каждодневной несправедливости ради истинной земли обетованной. Они не верят в свободу личности и мечтают о странной свободе вида; они отвергают смерть в одиночестве и зовут бессмертием величайшую коллективную агонию. Они больше не верят в то, что есть, в мир и в живого человека; секрет Европы в том, что она больше не любит жизнь. Ее слепцы, как дети, поверили, что любовь к одному дню жизни может оправдать века угнетения. Вот почему они захотели стереть радость с доски мира и отложить ее на потом. Нетерпеливое желание достичь предела, отказ от двойственности собственного бытия и отчаяние от осознания себя человеком ввергли их в бесчеловечную чрезмерность. Отрицая подлинное величие жизни, они были вынуждены сделать ставку на свое совершенство. За неимением лучшего, они причислили себя к богам, и тут начались их несчастья: боги оказались с выколотыми глазами. Каляев и его братья со всего мира, напротив, отказываются от божественности, поскольку отвергают безграничную власть убивать. Они подают нам пример, выбирая единственное правило, сегодня сохраняющее свою самобытность: учиться жить и умирать и, чтобы оставаться человеком, отказаться становиться богом.

Таким образом, бунтарь, исповедуя философию полдня, отвергает божественность и делит с другими людьми общую борьбу и общую судьбу. Мы выбираем Итаку, землю верности, философию простоты и отваги, сознательную деятельность и благородство знающего человека. В царстве света нашей первой и последней любовью остается этот мир. Под одним с нами небом дышат наши братья, и справедливость жива. Тогда рождается странная радость, помогающая жить и умирать, — мы отказываемся переносить ее на потом. На страдающей земле она непобедимый плевел, горькая пища, яростный морской ветер, старая и новая заря. Вместе с ней мы пойдем в бой и переделаем душу нашего времени и той Европы, которая больше ничего не отвергнет: ни призрак Ницше, к которому Европа на протяжении двенадцати лет после его краха обращалась как к озаренному молнией образу высшего сознания и нигилизма; ни пророка суровой справедливости, который по ошибке покоится на Хайгетском кладбище среди неверующих; ни обожествленную мумию человека действия, лежащую в стеклянном гробу, — ничего из того, чем ум и энергия Европы без устали снабжала гордыню ничтожной эпохи. Все может возродиться после жертв 1905 года, но при условии нашего понимания, что эти жертвы дополняют друг друга и что все они останавливаются на границе, обозначенной солнцем. Каждый говорит каждому, что он не Бог, и здесь заканчивается романтизм. В час, когда каждый из нас должен натянуть тетиву своего лука, пересмотреть свои доказательства и завоевать в истории и вопреки истории то, что и так нам принадлежит — скудный урожай ее полей и краткую любовь этой земли, — в час, когда наконец рождается человек, мы должны оставить эпоху с ее подростковыми проявлениями жестокости. Лук изгибается, дерево стонет. В точке высшего напряжения сорвется в полет свободы твердая прямая стрела.