Бунтовщица - [19]

— Дело есть. Сидельского-то, за которого митинговали, освободили. Значит, помогает?

Парень ухмыльнулся.

— Беда у меня!

Оттопырив карман, старик показал деньги. И, заплакав, рассказал о жене.

— Сделаем, дед, — приобняв Кузьмича, парень взял деньги.

— А не обманешь, сынок?!

— Послезавтра приходи. И не бойся. Бабка ещё сто лет проживёт, они живучие…

В назначенный день Елисей Кузьмич спешил на площадь. «Кузьмич! Кузьмич!» — шумело в голове, и он представлял, как его покажут по телевидению. Подслеповато щурясь, старик разглядел собравшихся у правительственного здания.

Их было не больше тридцати. Прислонившись к фонарю, Кузьмич проглотил сердечные таблетки. А потом, едва не угодив под машину, побежал на площадь.

Загорелые пожилые люди, громко переговариваясь на своём языке, щёлкали фотовспышками. Словно на музейный экспонат, посмотрели они на Елисея Кузьмича.

Девочка у памятника по-ученически выводила на скрипке гимн. В раскрытый футляр летели монеты.

Кузьмич сидел на ступеньках правительственного дома и ждал, ждал, ждал…

ПОЙ, РЕВОЛЮЦИЯ!

Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена — жену, а её любовник — любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.

Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту дурь, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса — живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.

Еле окончив школу, Революция собрала вещи и поехала в Москву. В дороге, как и всегда, говорила она мало — либо молчала, либо пела. А петь она могла бесконечно, начиная, как птица, с восхода солнца. И голос её звенел так, что на его фоне остальные певицы, казалось, хрипло шептались.

На вокзале она волокла чемодан, расталкивая прохожих и напевая «Опоздаю, опоздаю.» Мамино платье было велико и висело, как спущенный флаг. Опоздать Революция боялась на прослушивание.

— Метро закрыто, — вырос перед ней таксист с масляным, как блин, лицом.

— Точно опоздаю!

Таксист взял чемодан и понёс к машине.

Глядя на плывущие мимо столичные улицы, Революция пела, и таксист давился от смеха.

А когда подъехали к музыкальному училищу, заломил цену. Революция чуть не расплакалась. Достав из носка деньги, она расплатилась и, глотая слёзы, потащилась к парадному подъезду.

Длинноногие девицы мерили её взглядом. А на лестнице вынырнул чернявый мужичонка.

— Репетитор нужен? Как говорил Аристотель, чтобы преуспеть, надо догонять тех, кто впереди, и не ждать, кто позади. — Улыбнувшись, обнажил белые зубы. — А может, работа? Есть варианты. Обсудим?

Революция поставила чемодан на землю:

— Хочу стать певицей.

— Тогда нужно не в училище, а на сцену! Цветаева говорила: успех — значит успеть.

— Если поёшь хуже других, есть шанс стать известной, если лучше — никогда! — пропела Революция, опускаясь на заднее сиденье его машины.

Мужчина вскинул брови.

— Так говорит моя бабушка.

Они подъехали к театру на бульваре, и пока чернявый звонил по мобильному, Революция рассматривала афиши.

— Директор театра, — представил чернявый подошедшего толстяка с выпученными, как у рака, глазами. Красную шею сдавливал галстук, пот лился по ней, как по водосточной трубе, так что через каждое слово он вытирался платком.

— Артистка заболела, можем порепетировать. Сцены не боишься?

Революция вспомнила забрызганных кровью зрителей, истошный крик матери — и запела.

— Довольно, довольно! — замахал он руками.

Из окна высунулся охранник.

— Всё в порядке, — успокоил его директор и уже в дверях обернулся: — До завтра.

— А что за роль? — крикнула Революция.

— Для хороших актёров нет плохих ролей, — похлопал по плечу чернявый. И потребовал за посредничество.

Сияя, Революция вытащила из декольте свёрнутые в трубочку купюры.

— Не густо, — кашлянул в кулак чернявый. — И, опуская боковое стекло, ухмыльнулся: — Жизнь — театр, а мы — актёры…

Весь день Революция просидела на бульваре. Уплетая пирожки, разглядывала прохожих и сочиняла письмо. Она писала бабке о своей удаче и просила передать матери, что поступила на сцену. «Я буду как она, — писала Революция. — Пусть порадуется.» Но потом вспомнила, что мать всё равно ничего не поймёт. Она ходит, как призрак, по коридору психиатрической больницы, и всё время поёт. У Революции навернулись слёзы, и она спрятала письмо в сумочку. А когда стемнело, на лавку опустилась «ходячая реклама». «Квартиры, комнаты», — прочитала Революция. Но денег у неё хватило только на угол.