Бунтарь - [8]

— Кстати, Нат, — решение о покупке ружей было, наконец, принято, и к Фальконеру вернулась его сердечность, — Ты обещал нам долгую историю. Тебе кофе или что-нибудь покрепче? Ты, вообще, пьёшь? Да? Уверен, не с благословения твоего батюшки. Преподобный Элиаль, полагаю, трезвенник настолько же рьяный, насколько бескомпромиссный аболиционист?[3] Присаживайся, не стой.

Не прерывая монолога, Фальконер встал из-за стола, пододвинул Натаниэлю стул, налил ему кофе и уселся обратно в кресло:

— Итак? С богословием, что, покончено?

— Покончено, сэр… — сконфуженно промямлил Старбак.

Фальконер ждал рассказа. Юноша, стыдившийся своих приключений, причиною которых считал собственное легковерие и глупость, предпринял последнюю жалкую попытку увильнуть:

— Долгая история, сэр…

— Пустое, Нат. Чем дольше, тем интереснее. Рассказывай.

И Натаниэлю не оставалось ничего другого, как поведать трогательную историю одержимости, любви и преступления; историю того, как мадемуазель Доминик Демаре из Нью-Орлеана убедила студента Йельского теологического колледжа Натаниэля Старбака в том, что жизнь может предложить ему вещи поинтереснее Священного Писания, лекций по богословию и искусству проповеди.

— О, ветреная красотка! — прищурился Фальконер, — В каждой интересной истории должна присутствовать ветреная красотка!

В мадемуазель Доминик Демаре Старбак втрескался сразу, впервые узрев на сцене нью-хэвенского Лицеум-Холла, где труппа майора Фердинанда Трабелла представляла «Единственную истинную и авторскую версию «Хижины дяди Тома» драматизированную сценой с участием чистокровных гончих». До Трабелла в Нью-Хэвене той зимой уже побывали две антрепризы, каждая из которых по странному стечению обстоятельств тоже показывала свою «Единственную истинную…» и так далее версию романа госпожи Бичер-Стоу (только что без гончих), но Натаниэль сподобился посетить лишь спектакль компашки Трабелла. В колледже кипели жаркие споры относительно права лицедеев превращать великую книгу в балаган. Старбака же, откровенно говоря, разобрало любопытство. Гончие. У Бичер-Стоу никаких гончих не было, и Натаниэль, предполагая, что псины как-то особенно «драматизируют» сценическое действо, купил билет и пошёл. И пропал. Сердце юноши украл ангел в человеческом обличье, игравший беглую рабыню Элизу. Актриса изящно порхала по бутафорским льдинам, преследуемая парой вялых слюнявых дворняг, которые, очевидно, и являлись пресловутыми «чистокровными гончими».

Псов, впрочем, Натаниэль и не заметил, не в силах взгляда отвести от узкого прекрасного лица, печальных глаз, запавших щёк, пухлых губ, чёрных, как ночь, волос; слушая и не наслушиваясь нежным голоском. Он влюбился мгновенно, яростно и, как ему казалось тогда, навек. Естественно, он был в Лицеум-Холле следующим вечером. И следующим тоже. А, так как в тот вечер антреприза Трабелла давала в Нью-Хэвене последний спектакль, поутру Натаниэль заявился к майору. Он был готов на что угодно: мыть полы, таскать декорации, но майор Трабелл, при неясных обстоятельствах накануне оставленный родным сыном, нуждался в исполнителе ролей Огюстена Сен-Клера и Саймона Легри. По достоинству оценив осанку и внешность волонтёра, антрепренёр с ходу предложил ему четыре доллара в неделю жалования, стол, кров и покровительство на поприще лицедейства. Однако не посулы майора заставили Натаниэля без оглядки распрощаться с Йелем, а, конечно же, возможность быть рядом с предметом обожания, прелестной мадемуазель Демаре. Таким образом, из-за «ветреной красотки» Натаниэль Старбак, не колеблясь, сменил духовную стезю на ремесло бродячего актёра.

— Что, правда? Одним махом поставил всё на кон и продулся? — с каким-то даже восхищением в голосе осведомился Фальконер.

— Продулся, сэр, — печально признал Натаниэль.

Мучительно стыдясь былой одержимости мадемуазелью Демаре, молодой человек о многом недоговаривал. Описывая ежевечерние бдения в Лицеум-Холле, он умолчал о страницах блокнота, покрытых карандашными набросками её хорошенькой головки, о блужданиях по ночным улицам вне себя от сочувствия к несчастной Доминик.

Трагическая история мадемуазель Демаре была опубликована в газете. В жилах девушки, согласно статье, текла восьмушка негритянской крови. Бедняжка была рабыней нью-орлеанского плантатора, злобностью не уступавшего Саймону Легри. Немало претерпела восемнадцатилетняя невольница от бессердечного хозяина, но, когда тот покусился на её добродетель, Доминик, подобно литературной Элизе, бежала на север, где обрела свободу. Сердце ёкало у Натаниэля всякий раз, когда он воображал, как его ненаглядная Доминик мчится в ночи, а за ней гонятся орды злобных псов и звероподобных надсмотрщиков.

— Бежала? Ха! Что я, черномазая, что ли? — фыркнула Доминик.

Труппа направлялась из Нью-Хэвена в Хартфорд, где им предстояло дать шесть спектаклей в Тауро-Холле.

— Моя кровь чиста от примесей, но легенда помогает продавать билеты, а билеты приносят в кассу деньги. Потому-то Трабелл и платит журналюгам, чтобы они расписывали меня невольницей.

— Так это, что же, ложь? — поражённо спросил Натаниэль.