Бунт невостребованного праха - [57]

Тех и других Надя сторонилась. Ей все же больше по душе были люди типа Железного Генриха, в них даже на расстоянии чувствовалась сила, сибирская мощь. Но та­ких было мало. И все они уже были разобраны, которые государством, делом, которые другими, более ловкими женщинами. И они были однолюбами, верны навсегда своему государству и своим женщинам. Ко всему проче­му, в них не сохранилось и намека ни на Волконского, ни на Лунина. Это был класс, пришедший им на смену, в свое время успешно умерщвленный, но вскоре уродли­во, торопливо и прямолинейно возрожденный; с одной стороны - бесконечная смелость, а по другую сторону - такая же трусость под маскхалатом веры и энтузиазма.

В лице своего попутчика Надя видела нечто среднее между этими крайними и промежуточными типами лю­дей, становой хребет, надежду и опору в будущем, если они, конечно, не сопьются раньше времени. А у всех у них был один финал - тихий или бурный, скрываемый или открытый алкоголизм, то, чего не было и не могло быть у декабристов, по крайней мере, у тех, чьи имена остались на слуху. А Юрий, Георгий или просто Германн уже ступил на свою конечную тропу отечественного и собственного спасения и забвения. И ступил весьма ус­пешно, если судить по тому, как он отдыхал, шагал по той тропе в свое светлое и избавительное завтра. Дал же ей Бог попутчика.

Нет, ничем не походил Юрий, Георгий, Жора, он же Янус на Надиного принца. Юный еще губошлеп из по­роды нетерпеливых энтузиастов, которых так любит и отмечает время, пока они в силе и здравом еще уме. Это время и есть их невеста и жена. Они исчезнут с лица планеты без следа, захлебнувшись где-нибудь под забо­ром в собственной блевотине, опившись бормотухой или политурой. Рассосутся домами призрения, истают утрен­ним туманом при свете нового дня. Как иссосанные до последней затяжки окурки, падут на мостовые и будут истерты в труху подошвами торопливых прохожих, быть может, даже собственных детей. И дай им Бог уйти из этой жизни без проклятия. Хотя в этой стране ни одно еще поколение не уходило без проклятия. Жены прокли­нают мужей, мужья - жен, дети - отцов, внуки - эпо­ху, молодые - молодость, старые - старость, живые - собственную жизнь. Так уж повелось...

- Я вижу, Надя, вы меня совсем не слушаете. Я тут распинаюсь уже битый час, а вы... Вам скучно со мной?

И он вновь улыбнулся ей уже мелькавшей на его губах прямодушной улыбкой. Теперь по этой улыбке Надя наконец вспомнила его, вспомнила, где видела раньше, давно. О Господи, как велик, но тесен, оказывается, мир, как куролесит и насмешничает жизнь, то сталкивая лю­дей лбами, то разводя их в стороны, что там река, что ее русло, такие петли может скидывать только заяц, уходя от охотника. Она видела этого Германна-Жорика тогда, когда ей вручали медаль "За трудовую доблесть". Его тоже наградили, и более весомо. Германн получил "Веселых ребят" - орден "Знак Почета". Надю это тогда еще не­много задело. Какой-то то ли бригадир бетонщиков, то ли прорабишко, и ему... А ей, дипломированному геоло­гу, жалкую медальку. Утешилась тем, что он все же был гегемоном. Но утешение было слабым:

- Ах, так это ты, гегемон, воздвиг гигант в пустыне, на необитаемом острове? - мстительно почти возопила Надя, вспомнив то давнее награждение. - И тебе еще за это и орден дали.

Что-то, видимо, вспомнил и Германн.

-Мне кажется, не одного меня наградили. Кто-то еще кому-то тряс в тот день руку и благодарил за свое счаст­ливое детство. Не ты ли, мадам или мадемуазель, вереща­ла перед микрофоном?

- А хоть бы и я. Но я ведь не строила. Я только разведывала.

- Конечно, конечно. Что тебе с твоими ручками, с твоими ножками строить... Как ты разведывала, так я и строил...

Не заметив сами, они перешли на "ты". И более того, вступили в производственные отношения, хорошо еще, без неизменного при этом мата, которым владели оба, похоже, в совершенстве, Только начавшееся и, на взгляд Германна, ловко начавшееся знакомство переросло в производственное совещание с неизбежными взаимны­ми нападками и обвинениями.

- Я разведывала хорошо.

- Я хорошо строил.

- Я ночей не спала...

- А у меня два друга погибли на этой всесоюзной ударной комсомольской стройке, Касьянчик и Рабино­вич. Ты знаешь, как они погибли?

- Не знаю и знать не хочу! - в запале кричала Надя.

- И знать не хочешь? Ну уж нет, дорогая.

- Я тебе не дорогая. Я не твоя дорогая.

- Куда тебе, мокрощелка, до моей дорогой...

Надя развернулась в кресле и попыталась отвесить ему оплеуху. Но Германн перехватил руку, щекой уже по­чувствовав огонь ее пальцев.

- Смотри ты, - сказал он, борясь с Надиной все еще занесенной перед его лицом рукой, держа ее на весу, как трепещущее древне знамени. - Сильная рука, а по виду и не подумаешь. Сильная, хотя и красивая.

И Надя дрогнула, оттаяла и опомнилась, хотя изо всех сил старалась не выдать себя.

- Ты прости меня, - сказала она подсевшим, чуть глуховатым голосом. - Но ты сам виноват. Ты первым начал. И это ты должен просить у меня прощения.

- Я первым начал? Мне просить у тебя прощения?

- Так положено.

- Кем это так положено?

- Ну... Не знаю, кем. Но так положено.