Бунт невостребованного праха - [23]

- Нашла хованку, баба остается бабой. А вот бы печь запалив, ого-го рвануло 6... - Выдал и Степану: - Зубы скалишь на дармовое. Завтра ж вставать раненько, сено робить, в город на комиссию ехать.

- Это я и без тебя ведаю: трудовые будни праздники для нас, - ответствовал ему, уже разливая горелку по чаркам, Степан. - А вот тебя и годы не переробили, был ты жмот, жмотом и остался. Все выгоду себе шука­ешь. Рука усохла - чарку до рота коротей нести. Нога под сокращение штатов пошла, ботиночек дитячи но­сишь...

- Я хоть на дитячи трачусь, а ты и совсем липой об­ходишься. Дуришь державу, дуришь. Я свои руки и ноги и что на них надо честно относил и откупил за свои семь десятков годков, а ты... с четырнадцати годов.

Дед Гаврила замолчал, как поперхнулся, и по-ново­му, ищущим и извиняющимся, жадным взглядом посмот­рел на Степана.

- Вот сколько на свете живу, вопрос к тебе имею. Это ж правда: потерять руку, ногу в годах, что сносить. А как тебе с четырнадцати годков, недоношенную ногу свою не жалко? Это ж сколько ты не пробег, куда не сходил... Только по правде, по правде скажи.

Но Степан исповедоваться за чаркой не пожелал:

- Не трогай мою ногу, она с четырнадцати годков сирота и одна кормит меня...

- Я у тебя по-человечески спрашиваю, а ты брехать.

- Не брехать, а самую чистую правду. В нашей держа­ве ловчей быть инвалидом, чем здоровым...

- Ну и будь им. Горелки тебе больше не налью. Сам выпью за твое здоровье или инвалидность.

- Наливай, - попросил Степан, - не дури. Баба твоя правду казала. Не дурись, хочешь слышать мою калечную правду - наливай.

И Степан, не отрывая взгляда от бутылки, заговорил с ним, похоже, по правде, без подковырки и тяжело, как к исповедуясь:

- Сразу в горячке в Бога поверил: ну что ему стоит дать мне, хлопчику маленькому, новую ногу. У него же их как в том самом месте. Лежу день и ночь и прошу: дай ногу. А Бог не кажет мне себя, хотя чувствую, тут он где-то, возле меня. Не поверишь, одной ночью пришел ко мне в землянку. Я глаза расслепил, а он на хмарке сидит, подкурчив под себя ноги, как турка. Я ему первое: дай... А он мне порстенько из-под себя обрубочек, вместо ноги, в нос, а в руки - деревяшку. И я заплакал, так мне стало жалко того Бога. Обсечена у Бога нога по самое колено, как и у меня. Только у меня зажило уже, не болить, а ему горш, у него кровянить еще... Вот так, дед Гав. Без ноги мой Боженька, а твой, наверно, кособоки. А его, - Степан кивнул в сторону Миколки, блаженствующего у печи, как в раю, - немой. Страшные наши Боги, такие ж, как и мы. И это на всю житку...

- На всю житку, правду кажешь, - голос у деда Гав­рилы сделался сырым и хриплым. - А все равно завтра к докторам, как новобранец на комиссию.

- И меня на завтра выкликають по повестке не пече­нье ести. И так кожны год, будто доктора наши верую­щие, надеются, что нога или рука за год может отрасти.

- Не нарекай, - сказал дед Гаврила, - что на роду написано, через то надо пройти. Поедем завтра разом. И теперь поехали: за твою ногу, царство ей небесное, и за мою ногу и руку, за Миколку и за нашего Бога...

- Поехали, але ж нешта ты всё в одну кучу валишь. Братская могила, а не пьянка получается. Не волнуйся, у меня еще одна есть, и не спеши, Гаврила. Тут постепен­ность нужна. Всех поименно надо помянуть, никого не обидеть...

- Ага, - даже поперхнулся Гаврила, - я так и ведал, с тобой напоминаешься, насобираешься...

- Со мной не пропадешь и на том свете. Твоя Тереш­кова эту плашечку до второго пришествия самого Есипа Виссарионовича берегла б, а я пришел...

- Налили, поднесли - пи, а то я и отобрать могу, - обозвалась за занавеской баба Валя.

- Пью-пью, за воротник не лью, товарищ маршал в юбке. Пью и закусываю.

Но к закуске - сырым яйцам, зеленому луку, толсто нарезанному салу - ни один из них не притронулся. Выпили, хукнули в кулак, помахали руками у рта и ус­тавились в окно, на глазах соловея от уличной темени, укрывшей деревню, хату, в которой сейчас, может, ос­тывал уже покойник, прятался невидимый куст лозы на покосе деда Гаврилы, который он корчевал раз в три года в припадке какой-то исступленной ярости. А тот никак не выкорчевывался, так же яростно и исступленно продолжал отращиваться из каких-то крохотных, покинутых в земле корешков. Дед Гаврила одноручно выкорчевал его и этой весной. Испепелил место, в котором коренился куст, выжег его из земли и своей памяти. Думал, что больше не поднимется, и коситься ему уже до конца своих дней в охотку и радость. Но вышло не но загаданному им. Сенокос у него отобрали. Отдали недругу, тому, кто этим летом уже навсегда откосил свое. И его тоже откосили управней лозы. А куст лозовый объявил себя и на пепелище, тонкими прутиками гонко I выскочил из земли и пошел в небо, лопушисто и яро, будто огонь и топор только на пользу ему.

- Помирает, - отдышавшись и наглядевшись в окно, словно видя перед собой того помирающего, сказал Степан.

- Живе, и холера ее не бере, - занятый своим, отозвался Гаврила. - Так бы мы с тобой жили.

- А я говорю, помирае.

- Помирае, помирае, - пришел в себя Гаврила. - Еще живы.

- Завтра похороны, могилу копають, што злодею, ночью.