Бунт невостребованного праха - [15]

Вот тогда, может, впервые что-то кольнуло Жорку, который еще не был Германном и не знал, что им будет, но походил уже в Жорках, Жориках и Юрках. Кольнуло не за Варьку и не за то, что произошло у его напарника этой ночью с той же Варькой. Хотя ему было где-то и жалко эту толстомясую дуреху. Но так ей и надо. Доила б где-нибудь в колхозе коров, уже детей бы колыхала, мужа бы встречала горячими щами и кашей. А теперь долго будет варить родному коллективу кондер. И не одна бригада строителей светлого будущего будет тот ее кондер черпать полной ложкой и отрыгивать с презре­нием.

Юрка подумал о себе и стал противен себе. Винова­тость и жалость захлестнули его. Маленький и беспо­мощный, никем и никак не прирощенный к тому краю, который покорял, как куст бузины в огороде под Ки­евом. Здесь же, в тайге, каждая травинка, камень, об­ломленная и сгнившая ветка были впору и на месте. Он не знает даже имени всех этих трав и деревьев. Все приходится принимать на веру. Это чужое небо, чужие горы, чужую жизнь, потому как собственная похожа на жизнь здешнего таежного бурундучка, в полоску. Он, как тот меченый бурундучок, роет здесь свою махонь­кую норку, таскает туда орешки, зная заранее, что все равно забудет, запамятует зимой к своей кладовой до­рогу, снега занесут следы и поменяют приметы. И он тоскливо посвистывает, встав на задних лапках на от­вал свежевзорванной уже им, Жориком, породы, по­рушенной земли, жалуется враз ставшим ему чужими небу и солнцу.

И все равно бурундучок куда ближе и понятнее этой земле. А он затерян здесь, как та же Терешкова в мироз­дании. В то здание они не знают даже входа, оба, как коты ученые, по земной цепи кружат и кружат. А войти в дом не дано. Не пускают хозяева и душа собственная не пускает, совестится. Что-то все же было не так в этом мире, в Жоркиной жизни. Вот уже второй раз не так. Хотя то давнее можно и не принимать в расчет. То было детство, и он его круто оборвал.

Ему было тогда четырнадцать или пятнадцать. А мо­жет, и пятьдесят лет, кто знает свои лета, по ним ли наш разум. Он закончил восемь классов и готовился идти в девятый. До клички "Кагор" было еще как до космоса. Одноклассники да и учителя иной раз звали его "акаде­миком". Чародейство и магия деревенских прозвищ. Иногда в них прозрение, предвидение судьбы или едкая издевка над нею. Он верил, что может стать академиком, и готовился стать им, хотя это было ему совсем ни к чему: зануда с пронафталиненной бородкой, очками, рассеян­ностью и, говорят, геморроем - червяками в заднице. То ли дело шофер, тракторист, летчик. Это профессии. А академик - это не профессия - возраст. С возрастом он достигнет академика, а пока слесарь, электрик, инженер, на крайний случай.

И чтобы пройти комиссию в летное или танковое учи­лище, он накачивал мышцы и читал все печатное подряд. По утрам летом купался в реке, зимой - обтирался сне­гом, пугая кур. Летом после купания по нескольку часов кряду бросал в воду камешки, чтобы опять же мышцы росли. А в тот день еще до восхода солнца пошел вместе с отцом на сенокос. Косить ведь полезно в любом случае: развиваются и мышцы рук, и грудная клетка, и ноги. Ко всему, ему еще и нравилась эта работа. Было что-то в ней захватывающее, азарт, повелевание травами, как войском, убийственное и возрождающее.

Игра на первых два-три прокоса. Потом интерес к тому, на чем только что стояла трава. На чем же? На мху каком-то, что сам, как зеленый сок земли, на белобры­сой, болотной курчавице, похожей на жилы. И мысли, вопросы: что на чем, что из чего, зачем, откуда эта рас­пирающая землю мощь? Привязанность и разумность всего сущего на земле. Потом, правда, все это тоже про­ходит. Пригревает солнце, спадает роса, припадают оводы и слепни, остается только заведенность на работу. Не могу, а кошу, не могу, а иду, хотя уже ничего и не вижу под ногами, ничему особенно не радуюсь. И только на последнем взмахе - удивление: дошел, добил. Косови­ще в землю, пучок изнывающей на крик травы в руки. И крик - остереженье этой травы, хорошо познавшей, что такое сталь, когда ты вытираешь косу от зеленого молозива. Забота непонятная, почти материнская. Трава должна бояться стали, а она боится за твои руки, как бы ты не изрезался. Ты убийца этой травы, а забота о тебе почти материнская.

И домом, его молочным духом, запахом теплых мате­ринских рук веет отовсюду: от освобожденной земли солнца, неба и самой уже грустно поникшей на солнце травы. Есть ли, нет ли на луге кто, ты все равно в эту минуту никого не видишь. И кажется тебе, что ты сто­ишь вовсе не на лугу. Косовище все еще в земле, и ты опираешься на него, как на посох, на саму земную ось. И земля через все возвращает набрякшему от усталости телу утраченную силу. Тело чугунно тяжелеет, нога не ступа­ет, а печатает шаг, река течет не водою, а металлом.

После такой работы самая большая радость - про­хлада липы. В теньке этой липы и сидел, возвратясь с сенокоса, Жорка. Во рту чуть горчило от запаха аира, попавшего под косу на лугу, и аира, корней его, очи­щенных и разложенных провяливаться тут же, под ли­пой. Липа органно пела, корни ее, вкогтившись в души и сердца тех, кто уже отжил свое на белом свете, соби­рали в хоры их скорбь и покой, их заветы живым. Жи­вое сиюминутное медово пушилось и пенилось в кроне, дремало, дралось, куда-то спешило, каждая ветка вела свою песню. А с самой верхушки, с синего неба вплета­ло свой голос еще и не рожденное, лишь обозначенное к рождению лучами солнца звонкими струйками моло­ка, бившегося в подойники, запахом только что испе­ченного и вынутого из печи хлеба. Привычная деревен­ская песня и музыка земли и неба второй половины дня, когда солнце уже начинает сходить с круга. Жорка сидел на чурбачке и впитывал ее, прорастал из нее, ведя невидящим взглядом за тяжелым полетом послеполуден­ных, как бы бронированных пчел; поприпавшим уже к стволу дерева граблям и вилам, обступившим, как шишастые деревенские дедки, чурбачкам с вколоченными в них бабками, на которых только вчера клепали косы. На улице промычала корова, ей ответили коровы, что были еще в хлевах, дорожную пыль опоясал свист пас­тушьего бича. Она вскрикнула прокуренным голосом самого пастуха: