Бунт на корабле - [17]

9

Когда костер был совсем близко, Саввин уже ничего не мог видеть, кроме блеска огня. Нахлынувшие мысли нагромождались бесформенно, и Саввин, потрясенный всем происшедших, не пытался разобраться в них. Может быть, в этом было виновато пламя, весело скользившее по сучьям и привлекшее все его внимание. Может быть, легкий треск горящего дерева воскрешал прошлые видения, заслоняющие действительность и мешающие рассмотреть то, что окружает его.

Радостно взволнованный, наполненный любовью к костру и безграничным доверием к людям, находящимся у огня, он забыл о своих обмороженных ногах и обо всех, теперь уже прошлых страданиях. Безотчетно стремясь дать выход своим чувствам, он нестерпимо захотел крикнуть что-то очень и очень громкое. Это было вполне естественное желание уже умирающего, обреченного человека заявить о своем праве на жизнь.

Но крик не получился. Саввин не смог разжать челюсти, и со скорбным удивлением услышал какой-то жалкий писк, быстро заглохший в гортани, где-то около воротника гимнастерки… Радостное возбуждение сразу погасло и единственное, что еще продолжало жить в нем, было инстинктивное стремление к огню.

Уже не отдавая себе отчета в своих поступках, он долго и беспомощно копошился в снегу, тщетно пытаясь встать. Наконец, с трудом поднявшись, он некоторое время бессильно пошатывался, ища равновесие. Потом, протянув руки к костру, он двинулся вперед.

Как ни медленно было его движение, он все же приблизился к огню. Он ощутил легкую волну тепла и в этот момент некоторые из сидящих у костра вскочили. Один из них что-то пронзительно крикнул, но Саввин или не понял чужих слов или ничего не расслышал. Все так же странно пошатываясь, он продолжал переставлять отмерзшие ноги, зачарованно глядя на блеск и игру пламени.

Он ничего не видел. Он даже не заметил, что тот, кричавший, быстро вскинул к плечу винтовку и вновь ее опустил.

Были уже сумерки, и глаз Саввина с удивительной отчетливостью, несколько в стороне от костра, отметил маленькую вспышку огня, но звука выстрела он уже не расслышал. Не ощутил он и боли. Сразу упав, он остался лежать на снегу со слегка протянутыми руками и немного поджатой правой ногой.

Со стороны казалось, что он собирается встать и вновь идти к своему последнему огню…

Серка

1

Иван Кожемяка долго не мог привыкнуть к пустому левому рукаву. Казалось бы, чего проще: нет руки, и все. Так-то оно так, а вот стоит Кожемяка у окна деревенской школы, превращенной в госпиталь, смотрит в степь и видит все старое и хорошее: весна, травка начинает зеленеть; кусочком подхваченной ветром бумажки порхает бабочка… Прежнее и знакомое… Так было и раньше… и тут взглянет Кожемяка на ненужный, пустой рукав и покачает головой…

Потом идет к соседу по койке, к дружку, и хоть знает, что тому суждено умереть, но не может удержаться и в какой раз начнет рассказывать: вот, дескать, нету руки, а какая рука была!

— Эка жалость, — вздохнет Иван Кожемяка, — ведь вот какая рука была… А теперь, брат, куда я одноручный пойду? Дома-то у меня трое мальцов, да жена, да бабка на печи осталась… Руки у меня, брат, право-слово, золотые были…

Дружок лежит и слушает. У него большие серые глаза и крестьянское лицо. И хоть в глазах его боль и сознание, что зря ему в третий раз режут ногу, что не удастся обогнать антонов огонь, а все же поднимает он руку с крепкими пальцами и утешает Кожемяку:

— Погоди вздыхать-то, земляк… война… А как оно закончится, по-другому все пойдет… Ты, земляк, не сомневайся. Уж я знаю…

— Давай Бог! И я так думаю. Не может быть, чтобы зазря мужик голову ложил да без рук-ног оставался…

И вот так, от окна к дружку, ходил Иван Кожемяка и все думал о своей руке. А когда унесли дружка на последнюю операцию и уже больше не увидел его Иван, тяжело ему стало сидеть в комнате и он все дни проводил во дворе.

Как-то сидел Иван Кожемяка на крылечке школы, высматривал жаворонков и удивлялся. Скажи пожалуйста, думал Иван, опять прилетели и поют, а у меня нету левой руки. И дружка моего уже нету.

Увидев санитара, хотел было Иван рассказать ему обо всех своих мыслях, но не успел: санитар вытащил бумажку из кармана и спросил:

— А имеется тут такой Иван Кожемяка?

— Я Иван Кожемяка. Что такое приключилось, товарищ санитар?

Старик-санитар скучно посмотрел на Ивана и равнодушно ответил:

— Ты? Ну так иди на врачебную комиссию. Требуют…

— А чего?

— Чего? Чего? — передразнил старик. — Иди, раз приказываю…

Иван Кожемяка усмехнулся:

— Ишь ты! Броде бригадира колхозного: приказываю… Право-слово, бригадир ты колхозный, а не санитар… Ладно уж, пойду… — закончил Иван Кожемяка и застегнул на крючки старую шинель…

2

В полутемном коридоре соседнего крестьянского домика Иван Кожемяка встретил знакомого солдата, обрадовался ему и стал рассказывать, какие на тверских землях вырастают льны:

— Вот, брат, лен — выше пояса… Вот это лен! Выйдешь в поле, а оно цветет, брат, махонькими цветочками, все кругом цветет. Посмотришь, и душа твоя расцветает, а сверху жаворонка песней рассыпается… И вот тоже скажи: жаворонка — она совсем маленькая, а силу, брат, имеет большую, заберется — и не видно… Не видно, говорю тебе, а сверху сыплется и сыплется такое, что и нету слов рассказать…