Бунт на корабле, или Повесть о давнем лете - [21]

— Спартак! А камни эти зачем? — Это наш Гера не выдержал. — Теперь не останется в лагере ни одного целого стекла, — говорит он обиженно, и не Спартаку уже, а начальнику, потому что на шум и Партизан тоже сюда пришёл.

Спартак смеётся и загадочно отвечает:

— Нет, не бойся. Нам камни эти для дела…

И начальник улыбается, и все «ближние» тоже — видимо, Партизан посвящен в то, что у них задумано, или сам догадался…

— Теперь, что же, цемент у меня клянчить будете, да? — спрашивает он. — А если не дам? Может, у меня нету?

— Разведка донесла — есть! — кричит кто-то из «ближних».

— Нам мало совсем надо! — кричит ещё кто-то.

— Мы уже и песок притащили, и камней у нас полно!

— Ладно, пошутил. Дам, — утешает начальник и… Ещё несколько минут их делового разговора, криков и усердной суетни «ближних», и мы начинаем понимать: они будут строить себе аквариум из цемента и песка да камешками его потом обложат — красиво! И здорово! А хозяйственному нашему Партизану всё это, мало сказать — подарок, он же теперь сам станет копать, ровнять, вбивать колышки, натягивать шнуры и рулетку. Они будут с утра до вечера месить цементное тесто, дробить молотками кирпичи, а потом на линейке вынесут «ближним» благодарность, и Вася-баянист специально для их отряда сыграет на выбор любые три песни… А мы?

Мы на Геру поглядываем, что он скажет. И вот Гера наш говорит Спартаку:

— Смотри! Так бегать — похудеешь! Не то чтобы за лето в весе прибавить, ты, какие с собой привёз килограммы, тут оставишь… Или простудишься — кашлять начнёшь, ха-ха!

Нет, что-то никому больше не смешно, кроме одного Геры. Спартак, тот будто и не слышал — он с «ближними» своими занят, камни они сортируют: которые поинтереснее и покрасивее — на облицовку, а те, что похуже, в кладку…

А мы, мы так стоим, переминаемся, пока Гера дела нам не найдёт. Нашёл, конечно. Он долго думать не любит и что первое в голову придёт, то и в ход пускает. Так и теперь.

— А ну, давай все на свою отрядную территорию! — скомандовал он нам и сам пошёл. — В вертолину играть будем! Кто больше очков! По звеньям!

Это такая игра была, до сих пор жива у меня к ней ненависть, и к названию и к мерзкому виду: плоский ящичек из фанеры, оклеенный картинками. В середине ящика круглая дырка. В дырке волчок. На волчке нарисована стрелка. Гера сам запускает волчок, и от каждого звена по очереди один человек гадает: жираф, слон, муха или клякса — что выпадет? В этом-то и вся игра: ткнётся ли стрелка в картинку, загаданную кем-нибудь? Угадал — выиграл, вот и очко твоей команде… Скучно! Да и картинки-то все пооблезли на крышке, стёрлись, и всем животным морды пририсованы, а там, где была раньше зебра, нет зебры — какая-то клякса вместо неё…

А Гера почему-то любил эту игру, иногда один, сам против себя сражался при помощи вертолины: сидит и крутит, и смотрит, и лицо такое увлечённое, а как угадает — смеётся. Неумный был человек, не просто злой и вредный. Теперь-то я понимаю, и мечта у него была глупая, чепуховая. Но я тогда не мог в этом разобраться. Лишь чувствовал и ощущал, что говорит нам Гера неверное. Раз даже возразил ему:

— Вот у меня бабушке скоро семьдесят лет, — сказал я, — но она говорит, что спать и есть — это не самое главное. Она говорит… — и тут я замялся, — что только животные так живут!

Все покатились со смеху, когда я сказал про животных. Решили, что это я нарочно про Геру. И Гера так же подумал и разозлился бы, конечно, но его неожиданно заинтересовала бабушка.

И тогда же, сразу, и много раз потом подходил он ко мне с вопросами: что ест наша бабушка? Помногу или помалу? И часто ли? И гуляет ли она днём?

Спросил даже — можно ли к нам зайти как-нибудь, чтобы на бабушку посмотреть?

Он стал было ко мне очень хорошо относиться и с того раза, на мою беду, запомнил меня. Даже заступаться стал. Это ещё в начале смены случилось.

— Чего вы, козлы, над его трусами смеётесь? А то вот как заставлю всех по очереди надевать — тогда узнаете!

Кажется, после его заступничества дразнить меня стали вдвое сильнее. Но Гера меня скоро разлюбил. Надоели мне его расспросы и неприятно было, что интересуется он бабушкой так, словно про кошку какую-то спрашивает: сколько спит — и «чего мы ей есть даём».

— Ничего мы ей не даём, она сама что хочет, то и берёт. Что она, кошка, что ли? — сказал ему я. — Она человек, а не животное!

Гера обиделся и перестал меня замечать. И тут же стал ещё сильней придираться ко мне Сютькин. А потом произошла та самая история с подушкой и возник вопрос: «Кто прыгнул спящему вожатому на живот, и сразу двумя ногами?»

22

Я-то не прыгал…

Если бы это я, то уж сейчас, здесь, я так бы и сказал: это я. Но не я был и даже не знаю кто это сделал. Правда, и знай я — всё равно не сказал бы им ни за что. Но я не прыгал ему на живот. Не прыгал я!

Было всё вот как.

Один раз на мёртвом часу, когда Гера уснул и захрапел, Сютькин и Витька-горнист, да с ними ещё двое — в общем, все Герины помогалы — смотались потихоньку. Все знали куда: в колхоз клубнику воровать! Сами же нас за это ловили и к начальнику лагеря тащили и сами же туда лазили! Им можно, а нам — нет.