Бунт на «Кайне» - [5]

— Нет ничего лучше такой маленькой разминки, — пробормотал Вилли с убежденностью старого пьяницы.

— Конечно, черт побери! — подхватил Кифер. — Особенно в три часа пополудни. Я, например, никогда не упускаю такой возможности.

В это время три скатанных матраца один за другим влетели в комнату через распахнутую дверь.

— Матрацы! — прокричал удаляющийся по коридору голос. За матрацами тем же путем последовали одеяла, подушки и простыни.

— Никогда бы не догадался, что это такое, если бы мне не объяснили, — проворчал Кифер, выпутываясь из простыни, которая, развернувшись, упала на него. За несколько секунд он застелил свою постель так аккуратно, словно ее сверху только что прогладили паровым катком. Вилли постарался вспомнить свой опыт бойскаута, и вскоре его койка тоже выглядела вполне прилично. Кеггс возился со своим постельным бельем минут десять, когда другие уже начали раскладывать книги и одежду. Наконец спросил Кифера с надеждой в голосе:

— Ну, как сейчас, нормально?

— Ох, парень, — сказал Кифер, покачав головой. — Ты просто невинный младенец.

Он приблизился к койке, провел по ней несколько раз рукой, и постель, как бы сама собой, как в мультфильме, приобрела военную строгость и аккуратность.

— Да ты кудесник! — воскликнул Кеггс.

— Я слышал, как ты говорил, будто меня вышибут, — откровенно признался Кифер. — За меня не беспокойся. Я буду здесь до торжественного подъема якоря.

Остаток дня прошел под сигналы горна, в беготне, построениях, свободном времени, новых построениях, объявлениях, маршировке и тестах на сообразительность. Каждый раз, когда администрация вспоминала о какой-нибудь подробности, опущенной в мимеографических листках, тут же звучал горн, и все пятьсот моряков снова выскакивали на плац Ферналд-Холла. Светловолосый, высокий, с детским лицом энсин по имени Экрс лающим голосом зачитывал со ступенек Холла новые инструкции, выпячивая подбородок и яростно кося глазами. После этого он распускал строй, и здание вновь поглощало моряков.

Для курсантов верхнего этажа («десятой палубы») вся беда этих «приливов» и «отливов», «извержений» и «поглощений» состояла в том, что им всегда не хватало места в лифте. Поэтому при звуке горна им приходилось скатываться с 10-го этажа по лестницам («трапам»), а после отбоя покорно ждать, когда освободится лифт, или же карабкаться наверх пешком.

Вилли уже спотыкался от усталости, когда их повели на обед, но еда чудесным образом взбодрила его.

Вернувшись в свою комнату, они смогли, наконец, спокойно поговорить, и каждый рассказал о себе. Мрачный Эдвин Кеггс оказался преподавателем алгебры в высшей школе Акрона, штат Огайо. Роланд Кифер был сыном политического деятеля из Западной Вирджинии. Он «работал» в бюро персонала администрации штата, но, как он сам насмешливо объяснил, не смог бы отличить никого из персонала от китайского императора; и занимался главным образом тем, что «завязывал» всякие полезные связи, пока не началась война. Но когда Вилли сказал, что он был пианистом в ночном клубе, оба его товарища присмирели, и разговор увял. А когда он еще добавил, что окончил Принстон, в комнате воцарилось гробовое молчание.

Когда горн протрубил отбой и Вилли забрался на свою койку, ему пришла в голову мысль, что за весь день он даже не вспомнил о Мэй Уинн и своих родителях. Казалось, с тех пор как он сегодня, прощаясь, поцеловал мать на 116-й улице, прошли не часы, а недели. А ведь, в сущности, он находился совсем недалеко от родного дома в Манхассете, не дальше, чем тогда, когда, бывало, шлялся по Бродвею. Но сейчас он чувствовал себя на другом полюсе земли. Он оглядел маленькую комнатушку, голые желтые стены, отделанные темными деревянными панелями, полки, заполненные книгами с пугающими названиями, и двух незнакомцев в нижнем белье, которые тоже укладывались спать. Теперь они разделяли с Вилли ту близость, которой он не знал даже в собственной семье. Он испытывал странное чувство авантюрной храбрости, будто сделал привал на ночь в глухом лесу, и острого сожаления об утраченной свободе.

2. Мэй Уинн

Имея один из самых больших регистрационных номеров, Вилли спокойно провел первый год войны, не пытаясь укрыться от призыва в пехоту на военно-морской службе.

Шли разговоры о его возвращении в Принстон и последующей защите диссертации, которая стала бы первой ступенькой его профессорской карьеры. Однако в сентябре, после лета, проведенного в доме его деда в Род-Айленде, где он играл в теннис да волочился за местными красотками, Вилли нашел работу в коктейль-холле второразрядного ресторанчика Нью-Йорка, хозяином которого был худой, сморщенный грек. Он пел куплеты собственного сочинения, аккомпанируя себе на пианино. Первый доллар, заработанный собственным трудом, всегда оказывает немалое влияние на выбор карьеры. Музыка взяла верх над литературой. Платили ему немного, практически минимум, установленный профсоюзом для пианиста. Его это не смущало, так как мать по первому требованию снабжала сына пятидесятидолларовыми купюрами. По словам хозяина ресторана, Вилли набирался опыта.

Песенки Вилли были скорее фривольными, чем остроумными или мелодичными. Лучшая из них, исполняемая только при большом скоплении слушателей, называлась «Если б знала антилопа, антилопа гну…», в ней сравнивались любовные игры людей и животных. Если в тексте попадалось ругательство, Вилли обычно произносил первый слог, а затем улыбался аудитории и заменял слово другим, совершенно невинным, но не рифмующимся с предыдущей строкой. Обычно это вызывало веселый смех завсегдатаев коктейль-холла. Привлекательная внешность Вилли, детская непосредственность, дорогая, изысканная одежда способствовали, как считал грек, популярности его заведения.