Бунт Афродиты. Tunc - [7]

я?»

Эти проблемы добавляли печаль и растерянность в мою любовь. Я зажигал свечу и разглядывал спящую фигурку, стараясь понять её тайную историю; мне казалось, что можно проникнуть в сокровенное, в скрытый смысл наслаждения и боли, безрассудной страсти, который я теперь сознаю. Осёл. Обезьяна. Червь.

У неё были прекрасные зубы, мелкие и лишь чуточку неровные — отчего её улыбка сразу делалась скорбной и хищной. Она была слишком сибаритка, чтобы не быть расточительной в профессиональном смысле, — или слишком искренна, чтобы подавлять желание услужить? Акт соития мог раздавить её, повергнуть в изнеможение столь глубокое, что оно походило на смерть. Бедная Иоланта никогда не ела досыта, и откормленному мужчине ничего не стоило раз за разом доводить её до оргазма, пока силы окончательно не оставляли её. У нас с нею всё было прекрасно — и впрямь настолько прекрасно, что её это поражало; мы доводили друг друга до экстаза, как машины, работающие на полных оборотах. Конечно, это исключительно технический вопрос — полная психическая и физическая совместимость; странно, что не существует науки совместимости, ни школы, где можно было бы проверить её на опыте. Если бы мы могли оттачивать сексуальные привычки с таким же усердием, с каким токарь вытачивает свои игрушки, можно было бы избежать многих несчастий в любви. Удивляет, что в век передовых технологий таким проблемам не уделяется внимания. Да, и даже лёжа с закрытыми глазами и искренне стараясь думать о чём-нибудь ещё, чтобы прийти в себя, даже тогда прибойная волна неодолимо влекла её к другому берегу, заворачивала в блаженную потерянность исчезающей секунды. Иногда он будил её, просто чтобы заглянуть в глаза. Но если в такие моменты она бы спросила, о чём он думает, он, наверное, ответил бы: «О настоящей раковой клетке в последнем анализе, клетке, испытывающей недостаток кислорода, задыхающейся клетке, по Шмидту. Когда ты закашлялась, я вдруг увидел на предметном стекле своего микроскопа туберкулёзные палочки, подкрашенные алым эозином, — анемоны на аттическом поле». Люди, лишённые настоящего детства, всегда будут отвечать миру долей неискренности, долей недоверия. Вы можете обвинить в этом нас обоих, чтобы объяснить то главное, чего нам недостаёт. Малая жизнестойкость. Учащённый пульс. Помогут и другие факторы, такие, как окружающая среда, язык, возраст. Но решающее в подобной ситуации — та глубоко схороненная жажда, что только разгорается от ощущения эмоционального бессилия. Ом.

2

Парфенон одиноко торчит на холме, как последний уцелевший коренной в челюсти бедной вдовы. Древняя печаль, моя Греция! «Искусство — это истинная наука». Ну-ну. Где делали медовые лепёшки в форме женских гениталий. Да, но Акрополь тогда был садом позади нашего дома — уголком его, где мы не занимались любовью. Небольшие размеры придавали ему монументальную интимность. В ясном калёном эмалевом воздухе голос был слышен так далеко, что можно было сверху крикнуть ей и помахать рукой, когда она шла внизу, по улочкам Плаки[15] «И-у-ланта!» Обратите внимание, ударение падает на вторую гласную, а не на третью, и значит, она то же, что и омега. Нынешний мир знает это имя в отвратительном Эразмовом произношении с ударением на третью гласную. Вообще-то, я не против этого, поскольку тогда её настоящее имя становится её частной собственностью. Тогда она принадлежит номеру седьмому, и «Наю», и вечным Афинам, городу, который чудесным образом всё ещё живёт вне нашей памяти. Перед тем вот зеркалом она упорно сражалась со своими бровями, которые были слишком густыми. Вам стоит посмотреть, какие они у неё теперь — тонкой блестяще-чёрной линией. Хотя окна нашей комнаты щурятся на мраморные скульптуры, мы до самой темноты не осмеливались открыть ставни; весь день мы находились в густой тени, как карпы в прохладном пруду. До заката.

Закат! Проснитесь, как от толчка, напротив освещённой солнцем стены, и на мгновенье вам покажется, что все мраморные привидения охвачены огнём и сворачиваются, как пылающий картон. Касаешься рукой отвратительных обоев и действительно чувствуешь, какие они горячие просто от отражённого солнца, — или так тебе кажется. За окном — мраморные фигуры цвета мёда, после целого дня под солнцем, хранящие тепло ещё долго после наступления темноты, живое тепло. Постепенно лёгкая испарина высыхает… желудки склеиваются, как мокрые листья. Зевая и покуривая, он и она лежат и шепчутся. У неё игрушечный словарный запас и островной выговор.

Статуи ещё отбрасывают в комнату отсвет мучной белизны, блеск умирающего дня. Она медленно кренится, переворачивается килем вверх, идёт ко дну. Солнце соскальзывает вниз по склону Гиметтоса и с оглушительным неуловимым шипением погружается в море, оставляя тлеть алые угольки островов, которые вскоре по-своему осветит молодая луна. (Они неподвижно лежат рядом, никаких поцелуев, которые бы перебили извилистый ход мысли.) Постепенно просачивается аромат свежеиспечённого хлеба, арбузов, дёгтя, принесённый с Саламина дыханием вечернего ветерка, который остудит мокрые подмышки и груди.