Бунт Афродиты. Tunc - [69]

Я был покорён. Относительно Бенедикты: я обнаруживал, что ещё больше люблю её, когда открываю для себя, как мало её знаю; это обстоятельство сообщало ей какую-то загадочность — её странной замкнутой натуре, которая цвела в уединении, как благоуханная магнолия. Поэтому всё в ней было для меня открытием. Если бы я чувствовал, что она преднамеренно что-то утаивает от меня, несомненно, было бы иначе; но её приступы замкнутости и паники совершённо не предполагали этого. Она просто возводила преграду, подобно тому как болезненно-чувствительные, даже, может быть, невротические натуры сознательно отгораживаются от переживаний слишком глубоких, чтобы их обсуждать открыто. Конечно, первое время определённые табу немного смущали меня — но с другой стороны, почему бы кому-то не хотеть говорить о своём отце или о бывшем муже и тому подобном? Это было вполне оправданно; но безусловно, по мере того как мы лучше узнавали друг друга, эти преграды исчезали, открывая путь к новому взаимопониманию. (Земляника была водянистой, шерри посредственный, но я не обратил внимания. Я летел, вцепившись в хвост кометы.) И когда я вечером вернулся на Маунт-стрит, ничуть не усомнился в подлинности радости и нетерпения, с которыми она распахнула дверь, опережая Бэйнса, сбежала по ступенькам и бросилась мне на шею, изголодавшись по моему объятию. И так, рука в руке, к жаркому огню, потрескивающему в камине, мерцающим бутылкам и графинам и долгому вечеру наедине.

— Джулиан сегодня звонил и попросил передать тебе самый горячий привет.

Все меня любят.

Я заметил, что даже все последующие несколько дней стая белых конвертов, адресованных ей, продолжала опускаться, как голуби, на столик в холле. Утром из офиса приходила личный секретарь, чтобы разобрать эту корреспонденцию, так что, возвращаясь, я видел одинаково толстую стопку конвертов уже с наклеенными марками и надписанными адресами, готовых к отправке. Я с некоторым сочувствием перебирал их.

— Боже, да ты, похоже, знаешь всех важных персон в Лондоне!

— Это всё отбросы, — сказала она. — К тому же я больше никого не принимаю. Хочу, чтобы ты принадлежал только мне. Сто лет тебя не видела. Да и тебе ведь вряд ли хочется таскаться с визитами?

— Господи помилуй, нет конечно!

— А там, после апреля, я перееду за город, где никогда никого не бывает. Понимаешь? Ты будешь приезжать на уикенды или когда удастся вырваться. Мы и свадьбу там сыграем, если ты согласен. Джулиан всё устроил. Я имею в виду, будем только мы с тобой, больше никого.

— Значит, ты не хотела сбежать со мной?

— Не в том дело, Феликс. Просто я не могу вот так взять и исчезнуть. Понимаешь, мне надо поддерживать связь.

— С кем, с чем?

Она удивлённо взглянула на меня, словно я задал неожиданно глупый вопрос, словно она такого от меня не ожидала.

— Я хочу сказать, — продолжал я, — ты же ни на кого не работаешь, у тебя нет никаких реальных обязательств, ведь так?

— Если бы так. — Она горько рассмеялась и села на коврик возле камина, уткнув подбородок в поднятые колени и глядя на пылающие угли.

Тут до меня дошло, что речь может идти о врачах, и, обругав себя за то, что сморозил глупость, я опустился рядом с ней на колени и обнял её за плечи:

— Прости, Бенедикта.

В уголке глаза у неё блеснула слеза, но она продолжала улыбаться.

— Пустяки. Сядь рядом и расскажи, что ты делал для фирмы. Хорошо? Я хочу, чтобы ты всем делился со мной.

Это было намного проще и больше отвечало моему настроению; и всё же, начав рассказывать о трёх первых устройствах, которые «Мерлин» намеревался немедленно запустить в производство, я не мог избавиться от чувства какого-то безнадёжного отчаяния, что они не столь интересны и революционны, какими казались мне. Это были всего лишь механические приспособления, пусть и полезные, нужные людям. Где-то в подсознании жила мысль о чём-то более абстрактном, чего Авель был всего лишь приблизительным прототипом. О бихевиористской мозаике, включающей все типы реакций, которая могла бы откликаться на саму вибрацию нервной системы — нечто, что было бы способно пророчить как будущее, так и бывшее… Ничего ещё не было ясно, предстояла большая работа над математичёской теорией вероятности. У меня голова закружилась от этих мыслей. Меж тем мой альтер феликс продолжал своё понятное описание игрушек, которые должна была выпустить фирма, и Бенедикта всё это слушала с живым интересом, словно музыку, голова чуть откинута назад, глаза закрыты. А когда я закончил — когда я даже продемонстрировал ей тонкую нить накаливания, как некоторые демонстрируют какой-нибудь вырезанный у них аппендикс, почечный камень в бутылке, — она глубоко вздохнула и обняла меня, словно вся эта проза чуть ли не возбудила её.

— Всё будет чудесно, — сказала она. — Вот увидишь.

В этом я ничуть не сомневался, как не чувствовал ничего, кроме безграничной признательности к этому прекрасному созданию, которая, положив голову мне на колени, загипнотизированно глядела на пляску огня в камине.

— Я всё сделаю, чтобы ты была счастлива, — сказал я. — Счастлива и ничего не боялась. — (Не так торжественно, Феликс!)