Бункер "BS-800"/ der Fluch des Reichs. - [132]

— Потому и нет их тут! Они решили жути нагнать на нас, своей ямой, и растяжкой; — предположил Крап.

— Они скорее всего рядом! — сказал Крапу один из егерей. — Следов от машин свежих нет — копать яму-ловушку они приходили пешком. Вон, гора ила в кустах ещё не разошлась! Они где то близко! Да, и ещё, тот, кто яму копал — косяк выкурил с травой, и бутылку водяры высушил, пока работал!

— Значит, наши ребятки любят повеселиться? — обрадовался Крап. — Это и к лучшему — так умирать проще!

Вернулись Шкас и Хабиб.:

— Нашли лагерь, тут не далеко! — сообщил Хабиб, сразу двум начальникам, переводя взгляд с Крапа на Чеха.

— Опиши место! — попросил, даже потребовал Крап.

— На сопке в центре поля небольшой перелесок, там палатка стоит, дым от костра видно. Вокруг лагеря — всё бутылками усыпано. «Нива» там же, ветками замаскирована.

— Сами не спалились? — спросил Чех.

— Мы — нет, а вот колонну нашу не слышать они не могли. Да и взрыв этот… — ответил Шкас. — Мы через оптику, с расстояния лагерь рисовали. Они грамотно всё сделали, не к чему придраться, кроме пустых бутылок.

— Делаем сейчас так, — начал инструктировать Крап собравшихся вокруг него боевиков, — Расходимся по периметру нашей колонны, все, кроме Паши-Медика, раненых…

— …И убитых! — не в тему добавил раненый в головной машине, егерь Пётр Шмыга, и разразился неестественным, раскатистым, хохотом. Сам он сидел у перевёрнутой машины, уперевшись спиной в грязную обшивку борта. К его переломанной ноге бинтом была промотана палка. Все молчали, лишь один Шмыга заливисто смеялся, и от этого смеха, точнее, от его эха, даже у бывалых бойцов, поледенело в жилах. Его громкий смех эхом отражался от деревьев, возвращаясь обратно неестественно искажённым. Из-за акустического эффекта, вызванного видимо, особенностью рельефа, — отражённый эхом хохот звучал в разных интонациях, притом, одна из отражённых звуковых волн звучала тонким, писклявым смешком. Другие волны тоже звучали в разных тональностях, ничего общего со смехом Шмыги не имеющих. Как будто смеялась толпа, разных людей. Крап тоже испытал охвативший всех ступор, но он старался не подавать виду:

— Он у тебя всегда так шутит? — как ни в чём небывало, спросил он Чеха.

— Нет, я его первый раз таким вижу! — ответил Чех, удивлённо рассматривая подчинённого.

— И последний! — вставил Шмыга своё слово в разговор старших, и вновь рассмеялся.

Подошёл Паша-Медик, с аптечкой в руках:

— Не обращайте внимания, он… он это… колесо схавал, чтоб расслабиться. Через пару часов его отпустит!

— Оттащите его в машину, положите на заднее сидение. Пусть там жизни радуется! — отдал очередное распоряжение Крап. — У нас дело серьёзное, не до «смехуёчков» и «пиздахахонек»!

Из группы людей вышло два человека и, взяв вырывающегося раненного за руки, поволокли его к одной из машин.

— Значит тут остаются раненные, — продолжил Крап, — Паша, выброси свои «колёса», нам такие бойцы не нужны! — обратился он к Медику.

Тот послушно кивнул.

— Остаются Шкас, Хабиб, и Терех, — Крап коротко взглянул на Чеха, кивнувшего, в знак согласия, на распоряжение его людьми, — Вы втроём, взяв оружие, оптику и рации, идёте искать лагерь для нас. Сейчас нападать на копателей мы не станем — уж слишком они по-глупому подставляются — как бы опять в ловушку не угодить! Разобьем лагерь, понаблюдаем за ними, а ночью, или рано утром, будем их валить! Да, с собой ещё пару моих бойцов возьмите! Если наткнётесь на поисковиков — постарайтесь остаться незамеченными, если встретите кого-нибудь из них — не стреляйте на поражение, только в крайнем случае.

— Крайний случай, — принял эстафету инструктора Чех, — Ходит в чёрной охранной форме без нашивок и знаков. Всё это, — Чех обвёл искорёженные машины взглядом, — его рук дело! Если увидите его — валите сразу, без разговоров!

Команда из трёх человек направилась в сторону леса, чтоб обойти лагерь копателей и остаться не замеченными.

— Остальным, не раненным, и не задействованным в работах с машинами, занять оборону вокруг колонны! — снова командовал Крап.

В этот момент подошёл Толя, его водитель:

— Шеф, я всё сделал: радиатор снял, крыльчатку, помпу и аккумулятор. Осталось всё это прикрутить к пострадавшему «козлику».

— Положи запчасти в багажник — потом прикрутишь, в лагере. А сам иди, посмотри, как наш мусор — не загнулся ли? Сними его с багажника — нечего зайцем на транспорте ездить! А на его место уложи вещи, с утонувшего «козла».

Толя молча полез на крышу машины, и вот он уже отстёгивал наручники, которыми был прикован курсант.

— Этот пикник тебе надолго запомниться! — тихо шептал он на ухо полуживому курсанту. — Вот скоро твой «папочка» придёт, у него на твою жопу большие планы! Тогда весело тебе будет! Зря ты его, да при пацанах, по роже локтем двинул! Ты же мусор — тебе не положняк к правильным пацанам прикасаться!

Курсант разглядывал чуть полноватое лицо бандита одним глазом — второй был залит запёкшейся кровью. Перспективы перед курсантом Мишиным открывались безрадостные, и самым страшным было то, что Толя не шутил, не брал на понт. Сил пока не было, но курсант решил тянуть время, делая вид, что ему совсем плохо, и потом, когда этого будут меньше всего ждать — даст дёру. Он слышал всё, что произошло тут, на переезде через реку. Видеть он ничего не мог, потому что сил крутить головой после долгой дороги, совсем не было. Во время переезда по заболоченной колее, перед глазами Мишина прошла вся его, как оказалось, совсем небольшая, жизнь. Он долго думал, подкидываемый вверх-вниз жёсткими трубами конструкции, ради чего, а точнее, ради кого ему вообще жить! Ради жены? Но жена она только сегодня, а завтра — вдова. Завтра она забудет его, Лёху Мишина, быстро найдёт себе другого спутника жизни — пока грудь высока! Сестра — она, конечно, будет его помнить, приносить раз в год к могиле цветы, если она будет — могила; но сестра молода, и у неё своя жизнь, в которой нет места бессонным ночам и оплакиванию погибшего брата. Вот мать, она останется Матерью, даже после его смерти. Она будет переживать, плакать каждый вечер, над его фотографией; волосы её в раз покроются сединой, похудеет от недосыпа и истощения, лицо покроется морщинами. Ставя свечу в церкви, она будет молить Бога о том, чтоб привезённый из леса мешок с костями не был её сыном, а чтоб сын жил, — пусть не здесь, не в деревне, пусть где-то в городе. И сидя на покосившейся скамеечке перед домом, будет она смотреть на уходящую вдаль дорогу, ждать, верить, что вернётся к ней сынок, живой и невредимый. Что вот-вот он появиться из-за бугра, идущий бодрой походкой, с рюкзаком за спиной. Подойдёт, обнимет, и скажет: «мам, я вернулся!» Она заплачет, а он будет её успокаивать, рассказывая, как волею судьбы он попал в нелепую, и весёлую историю, и не мог долгое время вернуться домой. А за что ей всё это? Она, потратив свою молодость, растила его, работала в колхозе, не покладая рук, вместо того, чтоб ходить на танцы, как многие её сверстницы. Что заработала она за свою жизнь, кроме букета болезней от тяжёлой работы в поле? Кроме своей небольшой пенсии? Дочь и сына. Дочь — это дочь, отрада для родителей, женится, внуков нарожает. Но надежда для них — это сын. Похоронив отца, который пил по чёрному, после развала колхоза, она сразу постарела лет на десять, и вот новый «подарок» судьбы — смерть сына.