Бунин. Жизнеописание - [175]

ВЕНКИ

Был праздник в честь мою, и был увенчан я

Венком лавровым, остролистым:

Он мне студил чело, холодный, как змея,

В чертоге знойном, золотистом.

Жду нового венка — и помню, что сплетен

Из мирта темного он будет:

В чертоге гробовом, где вечный мрак и сон,

Он навсегда чело мое остудит[1111].

<1953>

Восьмого ноября 1953 года Бунин скончался. Вера Николаевна писала А. Седых 13 ноября 1953 года:

«Дорогой Яшенька,

Спасибо за письмо, за сочувствие, за статью, которая всем, кто читал ее, понравилась, спасибо за присылку вырезок. Не напечатаете ли вы от моего имени благодарность всем учреждениям, напечатавшим свое сочувствие моему вечному горю. Я очень тронута и от всего сердца благодарю. Кстати скажу, что все, с кем в эти тяжелые дни я общалась, проявили такую любовь и заботу ко мне, что я до гроба донесу восхищенную к ним благодарность. Каждый делал, что мог, и все лучшее в своей душе проявлял ко мне. Вообще атмосфера всех этих пяти дней была необыкновенно легкая. Не удивляйтесь, я думаю потому, что все было насыщено одним чувством скорбной любви, я чувствовала, что все в горе, а не только жалеют меня и сочувствуют мне. Трогала меня и та любовь, которая относилась к Яну, как к человеку и писателю, а главное, та простота, которая всеми чувствовалась, никакой не было фальши. Ко мне приходили и небогатые люди, приносили деньги, моя помощница, в которой Иван Алексеевич души не чаял, принесла мне пятьдесят тысяч, — она копит на памятник своему мужу, я уже не говорю о том, что кто только не убирал комнаты, не подметал полы, не стряпал, я, понятно, была не в состоянии что-либо делать. И, несмотря на горе, в моей душе останется навсегда чувство несказанной радости от того, что я увидала от людей.

А теперь сообщу вам и „читателям“ о последнем месяце жизни дорогого ушедшего.

В середине октября он заболел воспалением левого легкого. Конечно, пенисиллин и все прочее, и температура скоро стала нормальной, но после этого он все никак не мог поправиться, — очень был слаб и совсем не покидал постели. Доктор Зёрнов ездил через день, а во время болезни ежедневно. В конце октября был консилиум с доктором Бенсодом, И. А. боялся рака, тот его успокоил, и последний раз Ян вышел в столовую. После был сделан анализ крови у доктора Болотова, который меня очень испугал — 50 процентов гемоглобина и 2 600 000 красных шариков. От переливания крови он отказался категорически: „Не хочу чужой крови…“ Стали энергично лечить. Но тут опять беда: не принимает лекарств и ест очень мало. Доктор Зёрнов ездил ежедневно, делал впрыскивания эпатроля и камфары, уговаривал есть и принимать лекарства. И последнюю неделю он более или менее их принимал, но ел мало, хотя все готовилось, что он любил. Голова его была прежняя…

В последнюю субботу, как всегда утром, был Зёрнов, впрыснул камфару и эпатроль и сказал, что он говорил с профессором Мукеном, который согласился приехать в понедельник без четверти девять. Проф. Мукен большая знаменитость, и три раза он приезжал уже к И. А., в прежние годы, когда он тяжело заболевал.

Это была суббота, день, когда я отлучалась из дома на три часа, уезжая в клинику к Л. Ф. Зурову. Обычно дома оставалась Л. А. Махина, наш друг и помощница, но на этот раз я попросила А. В. Бахраха прийти к нам в мое отсутствие и посидеть или с Яном, или рядом в столовой, если он его не примет, и в случае надобности позвонить Зёрнову. Из клиники я по телефону справлялась, как чувствует себя И. А. Л. А. Махина сказала, что Бахрах у него, но прибавила: „Возвращайтесь скорей…“ Я поднялась в комнату Л. Ф. и сообщила, что должна уже покинуть его, так как Л. А. советует торопиться. Он взволновался и стал говорить, чтобы я скорей ехала. К слову сказать, он поправляется, и я надеюсь, что через несколько недель он будет дома.

Вернувшись, я не застала Бахраха, — у него было какое-то дело в 5 ч. И. А. сидел. Я помогла ему лечь. Спросила, завтракал ли он? Оказалось, немного не доел телячьей печенки с пюре. Скоро он попросил, чтобы я позвонила Зёрнову и попросила его приехать опять, он должен был приехать на другой день утром. Я сосчитала пульс — около ста и как ниточка. Позвонила Зёрнову, он обещал приехать. Дала камфары. Уговаривала пообедать, но от еды, даже от груши, он отказался.

В субботу всегда приходит к нам кто-нибудь из друзей. На этот раз была только Н. И. Кульман, но Ян не мог ее принять, — задыхался. Около девяти часов приехал В. М., впрыснул в вену, боюсь, что не совсем правильно назову лекарство, кажется, джебаин. Уговаривал покушать, сказал, что завтра в половине девятого утра приедет. У лифта он мне сказал, что пульс очень слабый, дыхание плохое. Около десяти часов мы остались вдвоем. Он попросил меня почитать письма Чехова, мы вторично прочитывали их, и он говорил, что нужно отметить. Во всех биографиях пишется, что день рождения Чехова 17 января, написано это и в копии метрического свидетельства Чехова, которое есть в архиве Ивана Алексеевича, и он хотел начать свою книгу как раз с разговора о крестных его с Чеховым, и он переписал это метрическое свидетельство. Я же помнила, что где-то читала, что Антон Павлович родился 16 января, а 17 января его день ангела. Но И. А. недоверчиво относился к этому, забыв о письме к Марье Павловне, я тоже забыла, где об этом я прочла. И неожиданно дошла до письма от 16 января 1899, Ялта… „Сегодня день моего рождения: 39 лет. Завтра именины; здешние мои знакомые барыни и барышни (которых зовут антоновками) пришлют и принесут подарки…“ „Вот видишь, я права, а не биографы и историки литературы“, — улыбнувшись, сказала я. „Пожалуйста, отметь это и подчеркни, и заложи страницу, — это очень важно“. Затем я еще прочла несколько страниц, дочитала до письма к В. Н. Ладыженскому 4 февраля 1899 года. И Ян сказал: „Ну довольно: устал“. — „Ты хочешь, чтобы я с тобой легла?“ — „Да“… Я пошла раздеваться, накинула легкий халатик. — Он стал звонить. „Что ты так долго“. Но ведь нужно и умыться, и кой-что было сделать в кухне. Затем, это было 12 ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе. Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним. „Задыхаюсь“, „нет пульса… Дай солюкамфр“. Я встала и накапала двадцать капель… „Ты спал?“ — „Мало. Дремал“… „Мне очень нехорошо“. И он все отхаркивался. „Дай я спущу ноги“. Я помогла ему. Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему — „возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь“, но он молчит и недвижим… Конечно, в этот момент он ушел от меня… Но я этого не поняла и стала умолять, настаивать, чтобы он взял меня за шею. Попробовала его приподнять, он оказался тяжелым. И в этот момент я не поняла, что его уже нет. Думала, обморок. Я ведь первый раз в жизни присутствовала при смерти. Кинулась к телефону, перенесла его в кабинет. Телефон оказался мертвым. Тогда я побежала на седьмой этаж к нашему близкому знакомому, который живет в комнате для прислуги. Стучу и громким шепотом умоляю: „Николай Иванович, кажется, Иван Алексеевич умирает…“ Он вышел в халате и сказал, что сейчас придет. Я опрометью кинулась к себе. Ян был в той же позе. Взяла телефон, не реагирует… В это время вошел Н. И. Введенский, и мы подняли и положили Ивана Алексеевича на постель. Но и тут мне еще не приходило в голову, что все кончено. Я кинулась к Б. С. Нилус