Бумеранг на один бросок - [19]

— Ну, как ты? — спросила она.

— Мам, а мне вся эта блажь не приснилась? Ну, там, про эхайнов, про капсулу?

— Не приснилась, — вздохнула мама. — Хотя мне тоже порой это кажется каким-то вздорным сном.

— А гости еще не уехали?

— Тебе хочется, чтобы они уехали? — быстро осведомилась мама и на мгновение сделалась похожа на Читралекху, завидевшую кузнечика.

— Нет, нет…

— Я полагаю, — а слышалось: «надеюсь», — что они уедут вечером. Ведь они еще не рассказали тебе своих историй. Мне тоже будет интересно их послушать.

— Тетя Оля правда эхайн?

— Для меня это такой же сюрприз, как и для тебя, — промолвила мама.

— А почему ты назвала дядю Костю — Шаром?

— Шаром? Ах, да… Шаровая Молния — это его детское прозвище. Мы ведь росли вместе.

— Ага! — сказал я многозначительно.

— У него были длинные волосы, которые стояли дыбом, как у клоуна, и от них так и сыпались искры. И еще трудно было угадать, когда и по какому поводу он вдруг взорвется.

— Непохоже на него. Непохоже, что он вообще способен взрываться. Он такой спокойный, как… как китайский аллигатор в бассейне.

— Он сильно изменился. Даже прическа другая. Хотя, рассказывают, иногда он все же взрывается. Все мы сильно изменились…

— А ты расскажешь мне свою историю?

— Если хочешь. И если ты потом выгуляешь пенатов.

— Что они, сами не выгуляются? — привычно ворчу я. И тут же задаю предельно наглый вопрос: — А как мне теперь тебя называть — мама Аня или мама Лена?

— Я подумаю и скажу.

— А сам я теперь кто?

— Дед Пихто. Так всем и представляйся: Северин Иванович Пихто.

— А серьезно?

— Давай ты вначале всех выслушаешь, а потом уж сам решишь, годится?

— Не очень…

— Ну, выбор у тебя ограничен…

«…Мы открыли последнюю капсулу и увидели крохотного рыженького ребеночка. „Господи, неужели и он?..“ — сказала Зоя Летавина. Мы были на грани истерики, хотя в своей жизни повидали всякого. Поэтому, когда ты вдруг пошевелил ручками и, не открывая глазенок, зевнул, я заплакала, а за мной и все мои амазонки. Мы стояли над тобой и ревели в тридцать три ручья, одиннадцать здоровенных баб, сильных, как мужики, прошедших адский огонь, мертвую воду и архангеловы медные трубы, прожженных ненавистниц домашнего очага, поклявшихся не думать и не вспоминать о своей женской природе, пока не придет час выхода в отставку. Хлюпая носом, я взяла тебя на руки и прижала к жесткой ткани „галахада“, в котором только что выходила за борт, чтобы завести в грузовой отсек эти битые-мятые, а то и вспоротые капсулы. Прижала — и тут же в ужасе отстранила, чтобы ты не оцарапал свою нежную кожицу об эту грубую дерюгу, еще горячую после дерадиации. И тут ты открыл свои янтарные глазки, вынул пальчик из рта, улыбнулся мне и сказал что-то вроде „улва“ или „улла“… „Он назвал тебя мамой“, — сказала мне второй навигатор Эстер да Коста, и я машинально кивнула, хотя рассудком понимала, что это невозможно, ты уже большой мальчик и должен помнить свою маму. Только сегодня, спасибо Консулу, я узнала, что была права. Ты пролепетал на своем родном языке: „Пливет…“ А потом ты попытался оторвать один из кабелей моего скафандра, ярко-красный, и что-то при этом ворковал по-своему, по-птичьи, приветливо улыбаясь и настойчиво ловя мой взгляд. Будто пытался донести до меня какой-то очень важный детский вопрос. Наверное, ты спрашивал меня: а где мама, а когда мама придет за мной, а когда меня заберут домой, а что мне дадут покушать… Но я ни слова не понимала и только повторяла сквозь слезы: „Все будет хорошо, малыш, все будет хорошо…“ Хотя уже ясно было всем, что ничего хорошего ждать не приходится, что твои родители погибли в этой мясорубке, и бог его знает, чем тебя кормить на нашем амазонском корабле, и неизвестно, как донести до тебя, что ты в безопасности, если ты не то что наших слов — даже наших интонаций не понимал!.. Я передала командование субнавигатору Ким и унесла тебя в бытовой отсек, где в своем чудовищном громоздком „галахаде“ была как слон в посудной лавке. Мне пришлось на время поручить тебя заботам Зои, и когда я передавала тебя с рук на руки, ты уже начинал кукситься, а когда я вернулась, то ревел в полный голос, как обычный человеческий младенец… Мы уже тогда знали, что это был не земной корабль, и были поражены, когда увидели первого ребенка, внешне абсолютно неотличимого от человека. Наше удивление прошло на третьей капсуле, где лежала девочка с открытыми глазами цвета червонного золота. Именно тогда умница-разумница Джемма Ким сказала: „Похоже, это эхайны“, и среди нас только она знала, кто такие эхайны, но даже ей было тогда неведомо, что твоя раса считает нас, людей, врагами и ведет с нами необъявленную одностороннюю войну… На моих руках ты мигом успокоился, зато разревелась Зоя, в которой тоже внезапно и бурно проявился материнский инстинкт. Мне пришлось рявкнуть на нее, и сделать это со всей грубостью, на какую я была только способна, а в пике формы я была способна очень на многое. „Мы оставим младенца в ближайшем обитаемом мире, — сказала я. — Иначе вы все превратитесь из лучшей команды Галактики в стадо слезливых свиноматок!“ Мне приходилось из последних сил сдерживаться, чтобы не сюсюкать с тобой и не отвечать улыбкой на улыбку. Поэтому, когда Зоя приготовила некое подобие манной каши и ушла, я испытала невероятное облегчение. На этом злоключения мои не окончились: ты отказывался есть кашу, орал, махал ручонками и брыкался, как маленький звереныш. Мы оба вымазались в каше, но несколько ложек в тебя я все же втолкнула. Зато козье молоко пришлось тебе по вкусу, и фрукты ты слопал за милую душу, а стоило мне отвернуться, как ты стянул со стола очищенную луковицу и схрумкал в единый миг. У меня при одном взгляде на тебя с луковицей снова потекли слезы, а ты только улыбался и что-то лопотал. Джемма вызвала меня по внутренней связи, чтобы узнать, как поступать дальше. Сканирование обломков эхайнского корабля показывало отсутствие живых существ, на борту у нас было семь мертвых детей и один живой капризный младенец, так что далее циркулировать здесь не имело смысла. Я распорядилась взять курс на Тайкун — до него было ближе всего. А потом отдала команду, о которой потом много сожалела… Я попросила Джемму запросить таикунский инфобанк об эхайнской кухне. Впрочем, отчет о поверхностном исследовании места катастрофы в окрестностях ро Персея уже летел по каналам Звездного Патруля, и те, кому нужно было о нем знать, и без того уже знали. Вот только упоминания о детях в нем не было — я каким-то звериным чутьем почувствовала, что пока ни к чему об этом распространяться на всю Галактику. Это оказалось правильно и по формальным соображениям: как выяснилось много позднее, нас могли перехватить крейсеры Черной Руки. Они тоже получили сигнал бедствия и спешили к месту трагедии на всех парах, но опаздывали на пять-шесть часов. Вряд ли они стали бы с нами церемониться… Между тем, ты съел луковицу, показал мне свои пустые ладошки и сказал: „Соосуле!“ Что это означало, я могла только предполагать, и Консул мне вчера объяснил, что я угадала. Ты говорил: „Есё хосю!“ И я в полной растерянности почистила тебе другую луковицу. Ты съел и ее, и уснул у меня на руках… Спустя четыре часа мы были на Тайкуне, сели на грунт в районе космопорта Найдзан, минуя орбитальные причалы, что в общем-то было против правил… ты по-прежнему спал, и даже не проснулся, когда мы с Зоей укутали тебя в самое маленькое, теплое и мягкое одеяло, какое только нашлось на борту — слава богу, до той поры ты ни разу не описался и не обкакался, так что твой эхайнский комбинезончик был чист и опрятен, — и, как две заговорщицы, отправились в местное отделение Вселенского приюта святой Марии-Тифании. А в это время Джемма Ким отправляла по каналам Патруля дополнение к отчету, где впервые упоминались семеро мертвых детей. Не ведаю, кто управлял тогдашними моими поступками, бог или дьявол, но о тебе — ни слова… Тебя приняли в приюте, по их обычаю, не задав ни единого вопроса и нигде не отметив факта поступления. Я сказала: „Я могу вернуться“, и сестра-хозяйка равнодушно кивнула. Она слышала эти слова не раз… Мы вышли из чистенького белого пряничного домика с леденцовыми окошками и шоколадным крылечком, посмотрели друг на дружку и, не сговариваясь, произнесли одну и ту же фразу: „Здесь ему будет хорошо“. А потом обнялись и завыли, как по мертвому.