Бумажный дворец - [76]

– Элинор, – говорит бабушка дрожащим голосом. – Это ты?

– Да, это я, ба.

– Мне страшно. – Она плачет. Я никогда раньше не слышала, чтобы она плакала.

– Ба, в чем дело? Что случилось?

– Я не знаю, где я, – всхлипывает она.

– Ба, не плачь, пожалуйста, не плачь.

– Меня привезли сюда. Здесь холодно. Не могу найти ночник. Где все? Мне так страшно, Элла. Пожалуйста, забери меня отсюда.

Меня затапливает волной багрово-красной ярости.

– Погоди. Где ты, ба? Кто тебя перевез?

– Не знаю. Не знаю. Они пришли и забрали меня сюда. – Ее голос звучит совсем слабо, по-детски.

– Кто пришел?

– Мэри и ее друг. Она сказала, что у меня подскочило давление. Сказала, что записала меня на прием к врачу. Я позвонила Генри. Он велел мне ехать с ней. Не знаю, что делать. Где мое одеяло?

– Ба, мне нужно позвонить папе. Я со совсем разберусь. Тебя выпустят сегодня же. Не волнуйся.

– Здесь так темно. Окон нет. Не могу дышать. Приезжай скорее! – В ее голосе слышны растерянность, паника, словно она лошадь, привязанная в горящем стойле.

Все, чего мне сейчас хочется, это обнять ее костлявое немощное тело.

– Я все улажу. Сейчас приеду за тобой.

– Кто это? – спрашивает она.

– Я буду через несколько часов. Постарайся не нервничать.

– Я вас не знаю, – говорит она.

– Это я. Элинор. Сейчас позвоню дежурной медсестре и потребую, чтобы тебя перевели в палату с окном.

– Я вас не знаю, – повторяет она.

Теперь я слышу на заднем плане мужской голос, требующий, чтобы она не дергалась. Трубка падает, но мне слышно, как она вырывается, лежа в постели.

– Отойдите от меня! – визжит она. А потом пришедший к ней человек вешает трубку.

Когда я добираюсь до службы проката автомобилей, там очередь. Женщина за стойкой, очевидно, думает, что работает на почте. Когда в зал выходит менеджер, мы все вздыхаем с облегчением. Но вместо того, чтобы открыть вторую стойку, он просто вбивает какой-то код в ее компьютер, говорит что-то, что вызывает у нее славный фальшивый смех, и снова исчезает в кабинете.

– Извините! – зову я. – Вы не можете позвать еще одного сотрудника в помощь?

– Мэм, я работаю так быстро, как только могу. – Как будто чтобы подчеркнуть эти слова, она встает с табурета и медленно, словно вязкая каша, идет к принтеру. Ждет, когда из него вылезет контракт.

– Простите, – говорю я, надеясь ее задобрить. – Мне нужно попасть к бабушке в больницу. Я не хотела устраивать скандал.

– Нам всем здесь нужно куда-то попасть. – Она поворачивается к стоящему перед ней мужчине и, закатив глаза, дарит ему страдальческую улыбку. Она на его стороне, дает она ему понять, не на моей.

Я приезжаю в дом престарелых за пятнадцать минут до закрытия, хватаю сумочку и бегу. К регистратуре я подлетаю, запыхавшись.

– Мне нужно увидеть бабушку.

Женщина за стойкой смотрит на меня, как баран на новые ворота, будто никогда раньше не видела посетителя. Смотрит на свои наручные часы.

– Время для посещения закончилось.

– Нет. У меня все еще есть пятнадцать минут. Миртл Бишоп?

Она вздыхает. Ей явно слишком мало платят, чтобы разбираться с этим дерьмом.

– Простите, – говорит она. – Вы опоздали.

Я чуть не топаю ногой.

– Я приехала сюда из Нью-Йорка. Через ужасные пробки. Она старая и немощная, и она ждет меня. Почему вы не можете отнестись с пониманием?

– Мэм, – произносит она. – Миссис Бишоп скончалась час назад.

* * *

Бабушку хоронят рядом с дедушкой на старом кладбище через дорогу. Мне приходит в голову, что она всю жизнь провела, глядя на место, где будет разлагаться ее тело. Мы стоим под угрожающим небом рядом со свежей ямой. Кладбище разрослось вверх по склону холма. Старая могила самоубийцы, рядом с которой мы с Анной играли когда-то, теперь окружена надгробиями приличных людей. Анна стоит рядом со мной, тонкая и элегантная в черном шерстяном платье. Бабушка бы одобрила. Она крепко сжимает мою руку, когда первые комья земли со стуком падают на крашенный под черное дерево гроб. Начинает капать дождь, стуча по крышке, как саундтрек. Папа стоит на противоположной стороне могилы, его плечи дрожат от слез. Его зонтик накренился в сторону. Дождь падает ему на черную фетровую шляпу. Со смерти бабушки у меня камень на душе, мой разум застрял в петле самобичевания и сожалений. Почему я ничего не предприняла раньше, почему не помчалась ей на защиту в ту же минуту, как только папа с Мэри пригрозили увезти ее из дома? Она была единственным человеком, в чьем присутствии я всегда чувствовала себя в безопасности в детстве, кто защищал меня от привидений, читал на ночь, кормил овощами и белком, чья любовь всегда была непоколебимой. А я подвела ее. Она была в буквальном смысле запугана до смерти.

Пастор открывает молитвенник на заложенной странице. Папины рыдания становятся надрывными, полными отчаяния. Он, пошатываясь, шагает к Мэри. Она распахивает объятия, но он проходит мимо нее и бросается мне на шею. На мгновение я чувствую триумф, когда вижу, как ее узкие красные губы сжимаются от унижения.

Я крепко обнимаю папу, прижимаюсь щекой к прохладной мокрой ткани его пальто.

– У тебя нет права плакать, – шепчу я ему на ухо.

После похорон мы идем через дорогу и вверх по крутому подъему к дому. Дождь стих, но деревья в саду – яблони и сливы – все еще льют слезы в высокую траву под их ветвями, сгибающимися под тяжестью несобранных плодов.