Бумажный домик - [70]

Невинные удовольствия невинны лишь наполовину. Они длятся мгновение — надо закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы про это забыть. Страдание, зло, безобразие не только где-то вовне, на улице, в мире, но и в нас самих. Гармония, дружба, благодать этих светлых мгновений — их надо ждать, и нет уверенности, что они вернутся, стул для нищего будет пустовать долго, и мы, возможно, забудем, что он пустовал не всегда. Сердце пребудет пустым, немым, бесплодным, пока не снизойдет к нам беспричинная, необъяснимая благость, дарованная нам не по заслугам, а лишь потому, что мы ждали. Радость знает про это. Невинность — нет. Невинность — недотрога, она под замком, ее сердце чисто, но холодно. Радость — открытая рана.

— Одна девочка из нашего класса говорит, что Бога нет, — объявляет Полина в восторге от своего превосходства.

— Очень многие люди так думают.

— Да, я знаю, — (все с тем же восторгом). — Их называют БЕЗБОЖНИКИ.

— Ты все-таки лучше ей этого не говори, это невежливо.

— Но ведь это правда!

— Это правда, если каждую вещь называть своим именем, но такой правды не всегда достаточно. Может быть, в глубине души эта девочка любит Бога, не называя его по имени. Может быть, есть такие безбожники, которые любят Бога, не называя его, больше, чем иные верующие, часто бывающие в церкви.

— Вот как? А почему их тогда называют безбожниками?

— Чтобы не остаться внакладе.

— Но все-таки ходить в церковь — лучше?

Я знала, что она это скажет. Все наше воспитание строится на оценках, на «лучше» и «хуже»; в школе у Полины оценки 10 и 20 недавно заменили (к ее великому огорчению) на ХОРОШО и ОТЛИЧНО, но суть осталась прежней (ОТЛИЧНО — это значит 9, объясняет она). Как нам избавиться от этого подсчета заслуг?

— Не лучше. А проще. И правильнее.

А потом, лет в пятнадцать, она откажется ходить в церковь, потому что не захочет того, что проще, и будет читать «Бхагавадгиту» или еще что-нибудь заумное и темное в том же роде. И все же лучше так, чем дверь, закрытая на замок: духовная элита кажется мне еще более отвратительной, чем любая социальная форма элитарности. Элита Безупречных, которые отвергают разведенных, евреев и иностранцев. Элита Чистых (лексика катаров сама просится на бумагу), которые опасаются сомнительных знакомств, сомнительных книг, бактерий, заполонивших весь свет, и нечистот. Она так хрупка и неприступна, невинность! Фарфоровая пастушка, изящная безделица, камушки редкой красоты. Их любят, ими любуются, наконец, их, столь безупречных, жалеют.

Мадам Гюйон[16] жила в невинности. Она была, как справедливо заметил отец Конье, ее биограф, «одаренной натурой». Любила детей, животных, сирых и обездоленных, презирала богатство, честолюбие, осторожность. Ее оклеветали, бросили в тюрьму — она все выдержала, не дрогнув. Имя ее прославилось, и она была этому рада, ибо страстным ее желанием было наставлять души на путь истинный. Ее обрекли на молчание — она подчинилась без горечи, ибо, если Бог хотел, чтобы ее жизнь не приносила пользы, она принимала свою бесполезность. Она отдала свою жизнь, свое дело, свое честное имя, как отдают старую игрушку первому, кто попросит. Нельзя ее читать сколько-нибудь вдумчиво и не полюбить; иногда в ней заметно сходство с индийскими мудрецами, иногда с Терезой из Лизье, которая под навешанными на нее бумажными розами скрывает такую глубокую, такую мучительную теологию.

Однако мадам Гюйон не была святой. Она жила в невинности — этим все сказано. В этом «всё» — опасная тайна.

Когда ее свекровь, особа малоприятная, попросила помолиться за успех какой-то денежной аферы, в которой была очень заинтересована, мадам Гюйон ответила ей невинно: «За такие дела я молиться не умею». В своей невинности она оскорбила грешника. Когда ее муж (этому старику, изуродованному подагрой, она досталась девочкой шестнадцати лет, красивой, умной, благородной) не давал ей молиться, потому что в молитве она от него отдалялась, тогда она плакала, она не понимала и в своей невинности оскорбляла это извращенное, искаженное, изуродованное чувство, которое люди зовут любовью. И до смертного часа своего сварливого, скупого, ревнивого супруга она не переставала удивляться мучениям, которые он ей причинял, ибо, как писала она в своей невинности, «мне кажется, он меня страстно любил».

У нее были читатели, последователи, и она принимала это радостно, но без гордости и смущения — в смущении слишком много «личного», а всего личного она избегала. Ни одеждой, ни языком она не походила на «богомолку» — свобода, раскованность во всем. О ней ходили скверные слухи: о ее поведении, об отношениях с Фенелоном, особенно о ее близости с одним монахом ордена варнавитов, отцом Лакомбом, душой восторженной, но слабой. Этот монах, от которого добивались показаний, порочащих Фенелона, после одиннадцати лет тюрьмы признался во всем, чего от него хотели: и в том, что был любовником «две недели кряду» мадам Гюйон, и в отъявленной ереси, и еще бог знает в чем. Очной ставки не было: боялись, что в нем заговорит совесть. Но мадам Гюйон предъявили, торжествуя, признание, подписанное его рукой. «Несчастный, — сказала она, не переменившись в лице, — если это не подлог, он сошел с ума». Не исключено, что среди ее дарований был и дар пророчества: экзальтированный монах и в самом деле сошел с ума и кончил жизнь в Шарантоне. Почти пугает эта неуязвимость невинности, эта бестрепетная уверенность — Мишле утверждает, что она рассмеялась: пусть это факт не исторический, психологически он верен, в нем выразилось то фантастическое простодушие, которое подобает скорее героиням, а не святым.