Бумажный домик - [69]

По-моему, это верх жестокости и бесчеловечности и противоречит даже той утилитарной морали, которую исповедует общество, где мы живем. Когда я прочла эти строки, я почувствовала, как все сжалось у меня внутри: это чувство любой матери, любой христианки, прежде всего христианки, которой напомнили, что, даруя жизнь, она дарует и смерть. «Да будет!», сказанное Девой Марией при рождении Христа, означает также «да будет!» Страстям Господним и его смерти. И его Воскресению. Но чтобы такой конец стал оправданием рождения, ему нужно встать над повседневным течением жизни. Святые — это матери, даже отчаявшиеся, даже слепые.

Я снова вспомнила об этом святом отце — мне трудно его так называть, — когда на четвертом месяце потеряла ребенка. Венсан был безутешен.

— Почему? — твердил он без конца.

Мои уже по-женски мудрые дочери ждали ребенка с восторгом, но огорчились меньше.

— Не надо расстраиваться из-за него, ведь он ничего не узнал, — говорила печальная и нежная Альберта.

Полина, в стиле Жарри:

— Ты еще молодая, мама, у тебя еще будут дети.

Но Венсан, когда видит страдание или зло, всегда спрашивает «почему».

— Почему он умер, этот ребенок?

— Он не умер, он не родился, только и всего. Так часто бывает в жизни. Природа растрачивает множество семян, прежде чем из какого-нибудь одного вырастет дерево, животное, человек, которые смогут полностью развиться.

— А если бы я умер сейчас, я бы полностью не развился?

— Думаю, что нет. Хотя есть люди, которые молодыми достигают чуть ли не совершенства.

— И тогда они умирают?

— Не обязательно.

— А если бы я умер сейчас, ты бы расстроилась, что я не полностью развился?

— Конечно.

— А если бы я полностью развился, ты бы не так расстроилась?

— Трудно сказать.

— А если бы я умер, так и не развившись полностью, ты бы предпочла, чтобы я вообще не рождался?

Вся трудность с Венсаном в том, что он слишком быстро все схватывает. Прямо к цели, прямо к сердцу; нельзя ему отвечать, как на крестинах — затверженными «верю», «отрекаюсь», — нужно вложить в свое «нет» всю свою силу и веру.

— А ты не думаешь: лучше бы его вообще не было, этого бедного ребенка?

— Нет.

— Мамочка… — вздыхает он, положив голову мне на грудь, как будто я снова его родила. А я думаю об отце X. и о надеждах, которые нельзя отнимать у матерей.

Мне бы хотелось верить, что прежде чем написать эти слова, прежде чем нанести эти ужасные в своей святости удары, он всю жизнь боролся против «бездушной статистики» и, чтобы написать эти строки, на мгновение оторвался от неустанной борьбы с голодом, эпидемиями, безработицей. Только тогда это мгновение, эти слова можно бы было принять. Только тогда.

Страдание

Я ждала этого ребенка, он был бы пятым. Я потеряла его еще до рождения. Я перенесла операцию: больше у меня детей не будет. С этим нелегко смириться. Я очень много молилась за этого ребенка. Молилась с верой, со страстью. Молилась, чтобы Бог сохранил мне его. И была уверена, что так и будет.

Когда я узнала, что так не будет, что все кончено, сердце мое не поняло, оно окаменело, замкнулось на много дней, может быть, недель. Я была так уверена. Нет, я не думала, что заслуживаю милости, чуда. Напротив. Уверена именно потому, что просила без всякого права: ничего не предлагала взамен, не предъявляла заслуг, не давала ни обещаний, ни обетов свыше сил человеческих, — в общем, я предоставляла Богу возможность сделать свой дар бескорыстно, тем более что никакими заслугами этого все равно не оплатишь.

Я смеялась над мрачными прогнозами.

Я знала.

И вот дни, недели — в тупом оцепенении. Тупом в самом прямом смысле: в голове пусто. А потом потихоньку, точно росток из земли, пробилась мысль: да, Бог может все, да, я на Него уповала, а что, если и Он на меня уповал, и я могу, и мне дано вынести это страдание, возложить, как жертву, к Нему на алтарь это страдание, столь же незаслуженное, какой была бы и радость. Все встало на свои места в таинственном мире благодати.

Помимо тайны все абсурдно.

Самое неприятное началось потом: «Для вас это лучший выход! Ведь у вас уже четверо!» — «Вы очень правильно поступили!» (Я так и не смогла не только простить женщину, которая мне это сказала, но даже просто снова с ней увидеться.) — «Так вам будет спокойнее». — «С вашей стороны это было чистейшее безумие».

Откуда им знать, что для меня «лучший выход»? Откуда у них право решать, что «разумно»? И какова цена этой разумности? Можно подумать, что у нас теперь в квартире будет порядок! И все проблемы разом разрешатся! И со мной наконец расплатятся мои американские издатели!

Но все уже встало на свои места. Осталось лишь горе.

Еще раз о невинности

Пение, «поэтические вечера», рождественские пьесы — все это принято называть невинными радостями. Аккордеон и баранина в горшочках, цветы и домашние животные, дети, как же без них, викторины, вечера «в уютном свете лампы», книги в дорогих переплетах, в красных бархатных обложках, Жюль Верн или графиня де Сегюр — все это у нас есть, все, что с такой мучительной ностальгией вспоминали Бодлер или Верлен («Как мир велик в уютном свете лампы»). «И что тут плохого?» — спросят люди благонамеренные. Действительно. Что тут плохого? Разве что он слишком тесен — семейный круг, круг друзей. «Где двое собраны во имя Мое», там должно быть место и для третьего. Мы в тепле, мы в веселье, но дверь наша пусть будет открыта. Пусть стоит стул для нищего. Какое имеет значение, кто им воспользуется и воспользуется ли вообще? Место готово, рана кровоточит.