Бумажный домик - [60]

Мы смеемся. Пусть понимает кто как хочет, а мы смеемся.

Idem [15]

— Кого я не понимаю, так это Симеона Столпника, — объявляет Венсан, который читает «Отцов-пустынников». — Как же, наверно, было скучно там, на столпе. И к чему все это?

— Я думаю, он хотел показать, что когда с тобой Бог, больше тебе ничего не нужно.

— Жаль, что он не захватил с собой телевизор, — огорчается Полина. — Он бы сумел поймать даже вторую программу, столп — прекрасная антенна.

— Думаю, он хотел показать, что может обойтись даже без телевизора, то есть в его время скорее без книг — в общем, без всего.

— Хижина и сердце, — говорит Альберта со свойственной ей ласковой иронией.

Лучше не скажешь. Почему-то считается вполне естественным, что можно пойти на любые жертвы ради земной любви, и в то же время многие сочтут чистым безумием или по крайней мере чем-то весьма эксцентричным отказать себе в любой малости ради любви к Богу. Если, конечно, вы не «ангажированы»: монах или кто-то еще, кто носит «униформу», но разве есть униформа для христианской жизни? А если и есть, то, по-моему, на нашей нескольких пуговиц не хватает.

Штукатур

Уже целый год обновляют фасад нашего дома. Скоблят, шпаклюют, потом бросают нас на месяц, на два среди строительного мусора и начинают все сначала. Штукатур кашляет.

— Ох, как он кашляет, этот штукатур! — ужасается Альберта.

Общительный Венсан завязывает с ним разговор:

— Вам нужно пить микстуру… нам мама всегда ее дает. И еще по вечерам натирайтесь скипидаром…

Штукатур озирается по сторонам, прикладывает палец к губам:

— Тс-с-с!

Венсан изумлен:

— Почему «тс-с-с»? Я ведь ему дело говорил.

— Наверное, он скрывает от начальства, что болен.

— Почему?

— Его могут уволить.

— А социальное страхование? Оно на что? — спрашивает Альберта, которая из принципа верит во все подобные учреждения.

И все же мое предположение оказалось верным. Спустя несколько дней дети в слезах присутствуют при увольнении несчастного португальца, который в самом деле слишком сильно кашлял.

— А ты, мама, не можешь сама его нанять? — умоляет Полина.

— Он сказал, что социального страхования у него еще нет, — говорит Альберта, хмуря брови.

— Он сказал, что еще не успел оформить бумаги.

— А может, нам устроить демонстрацию? — предлагает Венсан, который всегда готов к решительным действиям.

— Видишь ли, из-за одного человека демонстрации не устраивают; если уж устраивать, то тогда из-за положения португальских или иностранных рабочих вообще…

— А значит, один уже вроде не человек? — возражает уязвленный Венсан.

— Конечно, человек, но если ты не объединяешься с другими людьми, то они в свою очередь не будут объединяться с тобой. И как раз профсоюзы призваны объединять людей одной профессии, чтобы они друг другу помогали.

— А может, он просто не сумел найти, где находится этот самый…

— ?

— Профсоюз.

— Или запутался с бумагами… Да ты сама все время твердишь: «Ох уж эти бумаги, эти бумаги…»

— А может, он просто словчить не умеет? — (Альберта.)

Венсан, горячо:

— Значит, если человек ловчить не умеет, ему и болеть не положено?

Полина:

— А профсоюз для не умеющих ловчить людей существует?

— Пока нет. Существует профсоюз строительных рабочих. Надеюсь, что он в конце концов в него вступит.

— Только надеешься или уверена?

— Нет, не уверена. Потому что есть люди, которые очень долго не могут обрести устойчивое положение.

Наступает короткое молчание, все размышляют.

— Значит, с профсоюзами у нас дело обстоит не лучшим образом, да, мама?

— Выходит, что так…

— Хорошо, что существует рай, — твердо заявляет Альберта. По-моему, в эту минуту рай ей представляется чем-то вроде суперсоциального страхования улучшенной организации.

— Да. Но нельзя, уповая на рай, ничего не делать на земле и успокаивать себя, что все в конце концов и так устроится.

— Что нельзя на рай?

— Уповать. Надеяться на рай и оставаться пассивным на земле.

— Оставаться каким?

— Все! Баста!

Иногда терпение кончается. Особенно когда толком не знаешь, что ответить. Как помочь им избежать наивной веры в прогресс, которую они заглатывают, как пятифранковую карамельку («Нам живется лучше, чем в Средние века, потому что в Средние века было РАБСТВО», — утверждает Полина с видом примерной ученицы), а с другой стороны — избежать того притупления чувств, которым грозит слишком доверчивое упование, освобождающее от необходимости думать? Какой тут выбрать путь? Смирение? Или бунт? А как быть с радостью? И с самой благодатью? А труд, а долг, а надежда, которая не должна быть слепой, а битва, у которой нет конца, а те краткие соприкосновения с вечностью, которые необъяснимым образом присутствуют в нашей жизни? Как дать им представление об этой благодати, чтобы она не превратилась для них в оправдание?

— Значит, это неправда, что в раю все образуется? — спрашивает моя чувствительная, моя скрытная Альберта с опечаленным видом.

— Нет, это правда. Но надо вести себя так, как будто это неправда. Или лучше…

— Не так-то просто все это объяснить, да, мама?

— Иногда даже очень непросто.

Наводнения

Когда мы жили у Пантеона, мы раз десять затопляли мадам Кессельбах, нашу нижнюю соседку. Это была степенная, пухленькая, приветливая эльзаска, мастерица печь пироги, всегда в облаке их сдобного аромата. Плиточный пол в нашей ванной на самом деле никуда не годился: настоящее решето. Вода лилась и лилась. Сегодня Полина опрокинет таз, завтра Катрин, играя на флейте, забудет выключить кран. Мадам Кессельбах звонила в дверь: