Бумажный домик - [21]

Она была крайне экономна, даже скаредна в отношении самой себя, но свою жалкую пенсию бывшей почтовой служащей и вдовы солдата раздавала с какой-то воинственной щедростью. Ей хотелось верить в корыстолюбие своих визитеров (возьмите эти деньги, заберите эту вазу, картину, безделушку, раз она вам понравилась, берите, берите, я так хочу!): любовь, доброта, жалость — она не могла вынести бремя этих чувств. И когда после упорного сопротивления, заметив у нее на глазах слезы отчаяния, мы принимали ее насильственный дар, она умела как-то по-особому благодарить, жалобно и одновременно насмешливо, словно давая понять, что и сама не совсем всерьез относится к комедии, которую заставляет нас разыгрывать.

И вот, когда у нее уже ничего другого не оставалось, она посулила в награду небо:

— Помните свой долг по отношению ко мне. Бог вам многое за то простит.

Сама она, неукоснительно соблюдая «свой долг», принимала все меры к тому, чтобы никто не мог отнести ее поступки на счет доброты или приязни — подобные чувства были ниже ее достоинства.

Бог всему ведет счет и за все «воздаст». А больше ей ничего от Него не надо, большего она и не решилась бы у Него просить. Она следила за тем, чтобы обрядовая сторона религии строго соблюдалась; аббат, который явился к ней с причастием, не нашел белого плата и решил обойтись без него.

— А разве вот так, без белого покрывала, это будет иметь силу?

Она верила слепо и даже ожесточенно, ревностно следуя букве и глухая к духу. Трудно было найти столь малоделикатного человека. Раз по десять на дню она умудрялась оскорбить кого-нибудь из окружающих, из маленького мирка душевных, отзывчивых консьержек, дам-патронесс, исполняющих свой долг благотворительности, загнанной прислуги, которая платила ей колкостями или бранью, но не бросала ее, — все они были ей преданы. Это было чудовищно и в то же время завораживало.

Словесные баталии.

Прислуга:

— Что толку мучиться и других изводить, уж лучше бы вам помереть!

Тетушка:

— Вот-вот! А ты приберешь деньги и кое-что из провизии?

Так они переругивались — полушутя-полусерьезно. Слушать эти разговоры было нестерпимо, мы уходили подавленные. А может быть, напрасно мы так переживали? Грубая консьержка, сварливая прислуга, «посетительницы», затыкавшие нос в зловонной лачуге, пьянчужка, которую тетушка приютила на время и которая ее обкрадывала (а тетушка делала вид, что ничего не замечает), — они не оставляли ее.

У этой пьянчужки, мадам Элен, когда-то подвизавшейся в качестве певицы в мюзик-холле, в прошлом был, по ее словам, богатый покровитель. Когда тетушка ее подобрала, она квартировала вместе со своей кошкой на лестнице, и ходили слухи, что на лестницу ее пустил угольщик в качестве платы за любовные утехи. Распухшая, рыхлая, она иной раз допивалась до того, что ползала по тетушкиной квартире на четвереньках, падала в кухне или коридоре и спала, где упала, не выключая ни газа, ни электричества. Мы боялись пожара, отравления газом, мы уговаривали тетушку избавиться от этой обременительной постоялицы. Она отказывалась чуть ли не с ужасом:

— Нельзя выгонять нищую, это приносит несчастье! Не делай этого, Жак!

Жак долго колебался, потом на неделю поселил мадам Элен в гостиницу, откуда она вернулась обратно на лестницу. В день похорон тетушки совершенно пьяная, рыдающая мадам Элен в шляпе набекрень присутствовала на отпевании в церкви; консьержка и прислуга не решились ступить дальше паперти. Мне очень хотелось посадить их в автобус, отвозивший нас на Пер-Лашез, но это было совершенно несовместимо с «приличиями», которые олицетворял собой чопорный служащий похоронного бюро в черном галстуке и с черной повязкой на рукаве, руководивший траурной церемонией.

Нищета

Мари-Луиза, последняя тетушкина прислуга, продежурив ночь у одра умирающей и оказав ей последние услуги, сразу после смерти, пока тело еще лежало на кровати, убрала свою постель, сложила пожитки и к десяти утра, когда мы приехали, была готова, как солдат, исполнять любой приказ.

— Мне уходить сейчас же? — спросила она, стоя перед нами с фанерным чемоданчиком у ног.

— А вам есть куда идти, Мари-Луиза?

— Пока нет.

— А деньги у вас есть?

— Денег нет.

Итак, она готова была уйти, оказаться сейчас же на улице — женщина на седьмом десятке, женщина, которая была добра к нашей тетушке. Без денег, без крыши над головой, сейчас же, сию минуту, и это ей казалось естественным. Муж у нее умер, детей не было.

— Я, может, устроюсь куда-нибудь в контору, хотя сейчас забастовка…

Мы протестуем. К чему такая спешка: за квартиру заплачено вперед, пока мы будем разбирать бумаги, перевозить вещи, пусть она поживет здесь неделю-другую. Она не может прийти в себя от удивления. Нет, она не сомневалась в нас, в нашей доброте (доброта, состоящая в том, что мы не выбрасываем немедленно на улицу старую женщину, которая была нам весьма полезна!), но только ведь так принято…

Откуда у нее эта уверенность, которую не может рассеять наше удивление?

— Но люди не такие уж злые, Мари-Луиза! Не можете же вы всерьез думать…

— О, конечно, я знала, как вы добры, мсье и мадам Жак! Но я думала: так принято, раз я здесь больше не нужна…