Бумажный дом - [3]

Много раз я задавался вопросом, зачем храню книги, которые могут пригодиться только в неопределенном будущем, названия, далекие от привычных путей, раз прочитанные экземпляры, страницы которых я не открою еще много лет. Быть может, никогда! Но как я могу избавиться, к примеру, от «Зова предков»[7], не уничтожив при этом один из немногих кирпичиков моего детства, или от «Грека Зорбы»[8] — слезы, пролитые над ним, положили конец моему отрочеству; «Двадцать пятый час»[9] и многие другие, давным-давно вытесненные на самые верхние полки в священной верности, которую мы себе приписываем, но тем не менее невредимые и немые.

Часто избавиться от книги труднее, чем ее приобрести. Книги лепятся к нам на основе соглашения о необходимости и забвении, словно были свидетелями эпизода нашей жизни, в который нам нет возврата. Но пока есть книги, нам кажется, что эти мгновения еще здесь. Я видел, как многие отмечают день, месяц и год прочтения; прочерчивают скромный календарь. Другие записывают на первой странице свое имя и, перед тем как отдать книгу кому-то почитать, заносят в дневник получателя и добавляют дату. Я видел запечатанные тома, как в публичных библиотеках, и тома с маленькой визиткой владельца, аккуратно вставленной в середину книги. Никому не хочется потерять книгу. Уж лучше потерять кольцо, часы, зонтик, чем книгу, страницы которой мы уже не перевернем, но в звуках названия которой кроются старые и подчас утраченные чувства.

В конце концов выходит, что размер библиотеки все же имеет значение. Книги выставляют напоказ, словно большой открытый мозг, под жалкими предлогами и покровом ложной скромности. Я знавал преподавателя классических языков, который нарочно мешкал на кухне, готовя кофе, чтобы гости могли полюбоваться названиями на полках. Когда он видел, что все свершилось, он входил в гостиную с подносом, а на лице его играла довольная улыбка.

Мы, читатели, тайком заглядываем в библиотеки друзей хотя бы просто для развлечения. Иногда для того, чтобы найти книгу, которую хотим почитать, но у нас ее нет, а иногда — чтобы знать, чем кормили стоящего перед нами зверя. Оставьте коллегу на диване в гостиной, и когда вернетесь, вы непременно обнаружите, что он стоит, вынюхивая ваши книги.

Но наступает момент, когда тома пересекают невидимую грань, наложенную количеством, и былая гордость превращается в обузу, потому что место — всегда проблема. Я как раз раздумывал, где бы повесить новую полку, когда в мои руки попал экземпляр «Теневой черты», который с тех пор возвращается ко мне словно постоянное предупреждение.

Впрочем, экзаменационная сессия отвлекла мое внимание от книги. Она осталась на подставке, а я занялся своими студентами и студентами Блюмы. Дни были заполнены горами монографий и практических работ. Но когда настали летние каникулы, я решил пораньше поехать к матери, сделать себе подарок и вернуть книгу, а заодно сообщить мужчине, который в то время ничего для меня не значил, о трагической кончине Блюмы. Впрочем, не стану отрицать: помимо всего прочего, я хотел узнать его тайну.

Два

Спустя неделю я приехал в Буэнос-Айрес. Город показался мне более современным и стеклянным, мать и друзья — более уставшими, словно оглушающий рев машин, огни, телевизоры в барах находили в смятении жителей те легкие, из которых город черпал воздух, чтобы расти.

Проспект Санта-Фе затмил собой Коррьентес[10]. Теперь здесь были большие роскошные книжные, огромные магазины компакт-дисков и аудиозаписей, громадные кондитерские, кинозалы и театры, а у дверей тянулись ряды нищих.

Жители города ходили с мобильниками у уха, водили машины, зажав плечом мобильник, говорили по мобильнику и в автобусах, и в супермаркетах, и подметая дорожки, словно их жизнью завладела словесная лихорадка.

Однажды вечером я отправился на прогулку в порт по маршруту, который любил, пока жил в Буэнос-Айресе, между большими галсовыми канатами, старыми бараками с обнажившейся кирпичной кладкой, кранами, судами, среди моряков и чаек. Я совершал эту прогулку каждый раз, будто возвращался на страницы книги моей юности, где хранились одновременно и вход в город, и его задворки. Но тут я наткнулся на пышные рестораны, бары, кафе со швейцарами, принадлежащие к настолько иному миру эксгибиционизма и непристойной дороговизны, что убежал со скоростью брошенного камня.

В тот вечер в подземке я наткнулся на девочку с аккордеоном. Печальный взгляд, рваная одежда — на какое-то мгновение я предположил, что она прибыла сюда из провинций Коррьентес, Тукуман, Мисионес вслед за другими обездоленными. Но, похоже, она заметила мой интерес, потому что, не сводя с меня глаз, принялась наигрывать на аккордеоне цыганскую мелодию, которая предала моим догадкам неожиданный оборот. На первой же станции, когда поезд остановился, она прекратила игру и вышла из вагона. Не знаю почему, но у меня возникла потребность пойти за ней. В ее глазах было нечто, предвещающее несчастье, мягкое и потрясающее, роднящее ее с исчезнувшим уголком порта. Меня остановили двери. Потом мне рассказали, что это косовары и что они ездят по Буэнос-Айресу в автобусах и поездах с аккордеонами — дети играют, а родители просят милостыню. Это вульгарное и однозначное объяснение, казалось, исключало всякое удивление со смирением, обезболивавшим его смысл. Буэнос-Айресу всегда удавалось меня удивить, но нечто грязное и непристойное прилипло к нему прочнее, чем цемент к обложке моей книги.