Бумажное небо - [2]

– А может, ты скучаешь по родине? – хитро щурится Натан. – Нет?

На родину тянет еще меньше – там его тоже ждут с нетерпением. И точно не с распростертыми объятиями.

– Так ты собираешься отвечать на вопросы?

– Валяйте, – вздохнув, откликается Макс по-русски.

– Ма зе «валейти́»? – растерянно переспрашивает смуглый, но Натан, кажется, прекрасно понимает без перевода:

– Скажи, когда ты впервые занялся программированием?

Макс усмехается: его собеседник зачем-то и вправду употребил «for the first time», словно речь шла о первом поцелуе или о самой первой, выкуренной тайком от родителей сигарете.

– В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году.

– В восемьдесят восьмом у вас в России были компьютеры? – Натан, кажется, немного удивлен и обескуражен этим ответом.

– У меня не было, – чуть помедлив, словно подбирая слова, произносит Макс и с удовольствием отмечает проступившее на лице визави растерянное выражение.

Чудесная метаморфоза, непостижимым образом превратившая Максима Борисовича Шельта из костлявого тонконогого мальчишки в долговязого и угловатого юношу, страдающего от несовершенства окружающего мира и угревой сыпи, пришлась на тот самый исторический момент, когда трое дряхлых старцев под треск винтовочного салюта один за другим обрели вечный приют у подножия Кремлевской стены, а пришедший им на смену красноречивый агроном, путаясь в ударениях, уверенно покорял сердца домохозяек своим ораторским искусством и по стопам предшественников вроде бы не торопился. В воздухе все отчетливей витал запах перемен, пока еще не набравший силу, едва ощутимый, и потому население огромной страны настороженно принюхивалось, полушепотом обсуждая в курилках, не смахивает ли часом этот принесенный новым руководством дивный аромат свободы на вонь ставропольского деревенского нужника.

Максима угораздило родиться коренным обитателем тех ленинградских кварталов, которые спустя два десятилетия станут вместилищем блистательных ресторанов, шикарных отелей и бутиков, тем сакральным местом, где вынырнувшие из неведомых глубин на поверхность мироздания дамы и господа смогут потратить часть своего состояния на модный галстук от «бриони» или актуальные в этом сезоне трусы в ритме танго.

А до этого район представлял собою царство гулких проходных дворов-колодцев с ребристыми цилиндрами мусорных баков возле облупленной стены да заросших бурьяном пустырей, посреди которых торчали ржавые коробки гаражей – по их гулким крышам было так здорово носиться наперегонки с друзьями, играя в войнушку. Зассанные парадные таили в своем тянущем подвальным болотом полумраке жуткие коммуналки с захламленными коридорами, петляющими от входной двери куда-то в искривленную неевклидову бесконечность. Коридоры неожиданно венчались типовой кухней на десять квадратных метров, где неизменно протекал потолок и вся общественно-политическая жизнь местного социума. Крашеные зеленой краской стены, закопченная и почерневшая побелка, простуженно сипящий и капающий кран над раковиной в кроваво-ржавых потеках, да мутное окно, сквозь которое прозревался все тот же унылый пейзаж эпохи позднего социализма: пустырь, древние гаражи и ребристые мусорные баки в тесном бетонном загоне. В одной из таких квартир и прошло детство Максима Шельта.

Отца Максим совершенно не помнил, а о матери знал только то, что она строит какие-то военные корабли и потому бесконечно пропадает в командировках, периодически всплывая то в акватории Северодвинска, то возле каменистого дальневосточного побережья, и лишь изредка заходит в родную гавань пополнить истощившиеся запасы жизненных сил. Все ранние годы он провел в скитаниях между тесной панельной однушкой, где обитала мама, и чуть более просторной комнатой в центре – вотчиной бабушки. Там он появлялся гораздо чаще, а когда пошел в школу, и вовсе перебрался в этот дом насовсем. «Ты же понимаешь, – говорила бабушке мама, когда Максим затихал, накрывшись с головой одеялом и притворившись спящим, – из-за него мне приличного мужика в дом не привести». Почему нельзя привести в дом неприличного, который позволил бы ему видеться с мамой чаще, Максим никак не мог взять в толк.

В комнате бабушки уютно пахло духами «Красная Москва», настоянными на терпком аромате валокордина, в углу возвышался заботливо накрытый ажурной салфеткой черно-белый телевизор «Ладога» на дистрофичных полированных ножках, а на старинном серванте меж фарфоровыми слонами размеренно считали секунды его жизни огромные каминные часы, трогать которые Максиму категорически запрещалось. Бабушка любила курить на кухне «Беломор», кутаясь в темно-серый пуховый платок, схожий оттенком с таким же безрадостным и низким ленинградским небом, готовила по выходным вкусные оладьи и виртуозно ругалась с вечно поддатым соседом Валериком, обзывая того «поцем» и «шлимазлом», однако отвешивала Максиму звонкий подзатыльник всякий раз, когда тот решался повторить за ней эти непонятные звучные слова.

Школу Максим ненавидел. Нет, он тянулся к знаниям, однако вместо таковых регулярно получал в родном учебном заведении лишь тумаки от одноклассников, с которыми кардинально расходился в плане мировоззрения. Даже несмотря на утверждение классной руководительницы Максима Нонны Шаевны, монументальной громогласной женщины и гордой носительницы бескрайней, как просторы среднерусской возвышенности, задницы, о том, что интересы коллектива всегда должны стоять превыше интересов индивидуума, Максим никак не мог заставить себя курить под лестницей подобранные на улице бычки, пока кто-то стоит на шухере, или хотя бы раз поучаствовать в засадах на младшеклассников с целью экспроприации завалявшейся у них по карманам мелочи.