Бумага. О самом хрупком и вечном материале - [7]

Основные операции при выделке бумаги остаются теми же, что и в старину

Расскажем вкратце о том, как выглядит последовательность производственных операций на большинстве современных целлюлозно-бумажных комбинатов. Древесная масса загружается в гидроразбиватель, где смешивается с водой и превращается в водную суспензию — кашицу, напоминающую консистенцией жидкую овсянку. Эту “овсянку” подвергают фибриллированию, при котором дополнительно раздавливаются и расщепляются составляющие ее волокна, затем дополнительно разбавляют водой, очищают от посторонних включений и подмешивают к ней различные добавки. Только после этого бумажная масса поступает в собственно бумагоделательную машину. Большинство нынешних бумагоделательных машин невероятно огромны, представляют собой механизированную линию в несколько сотен метров длиной и ценой в несколько миллионов, которая работает двадцать четыре часа в сутки и за год выдает сотни тысяч тонн бумаги. Бумажная масса, цветом и плотностью теперь похожая на молоко или на воду с мелом, попадает в напорный ящик, где под давлением наносится — “напускается” — на сетчатую замкнутую ленту, движущуюся наподобие конвейера. По мере движения ленты вода стекает сквозь ячейки и на сетке остается рыхлое полотно из волокон — то есть все происходит в принципе так же, как в древней Японии, только с большим размахом и гораздо стремительней. Бумажное полотно прессуется несколькими наборами валов, которые отжимают из него воду; потом оно последовательно проходит под ровнительным валиком, формирующим лицевую сторону будущего бумажного листа; между полыми, нагреваемыми изнутри паром сушильными цилиндрами; через клеильный пресс, где для повышения водостойкости на поверхность бумажного полотна наносится крахмал; и, наконец, оно попадает в каландр и там, пройдя между несколькими массивными стальными валиками, становится ровным и гладким. Готовую бумажную ленту скатывают в громадные рулоны, их потом разрезают на листы или на рулоны поменьше, упаковывают и в таком виде поставляют на продажу и производителям канцелярских товаров, у которых вы и купите в итоге писчую бумагу для того, чтобы распечатывать на ней важные имейлы и сведения о предстоящем авиаперелете.

Даже сейчас, в XXI веке, работающая бумагоделательная машина являет собой зрелище захватывающее — людей XIX столетия оно изумляло до глубины души. Герман Мелвилл, великий каталогизатор всего того, что изумляло его современников, описывает бумажную фабрику в рассказе “Рай для холостяков и ад для девиц”. “Большая оштукатуренная фабрика лежала передо мной, как застывшая на месте снежная лавина”, — сообщает герой рассказа, по роду деятельности коммерсант, от чьего имени ведется повествование. Он “всерьез занялся торговлей семенами” и потому озаботился поисками сговорчивого оптового поставщика бумаги для “сотен тысяч конвертов”, в которые упаковывал товар для рассылки клиентам. Фабрика — неожиданно чем-то схожая с белым китом и вперемешку заглатывающая старое тряпье, воду и людей — “расположена была неподалеку от горы Вудолор в Новой Англии”, ложбине, которую “местные жители называют Чертовой Темницей”. Увидев перед собой бумагоделательную машину, герой остолбенел:

“Глядя на несгибаемое железное животное, я ощутил нечто вроде благоговейного ужаса. Под влиянием настроений такие сложные, тяжеловесные машины порой вселяют в человеческое сердце безотчетный страх, словно ворочается перед глазами живой, пыхтящий библейский бегемот. Но особенно страшным в том, что я видел, была железная необходимость, роковая обреченность, которой все подчинялось. Хотя местами я не мог разглядеть, как движется жидкий, полупрозрачный поток массы в самом своем потаенном и вовсе незримом продвижении, все равно было ясно, что в этих точках, где оно от меня ускользало, движение продолжалось, неизменно покорное самовластным прихотям машины. Я стоял как зачарованный. Душа рвалась вон из тела. Перед глазами у меня в медленном шествии по крутящимся цилиндрам будто следовали приклеенные к бледному зародышу бумаги еще более бледные лица всех бледных девушек, которых я перевидал за этот тягостный день. Медленно, скорбно, умоляюще, но послушно они чуть поблескивали, и страдание их неясно проступало на неготовой бумаге, как черты измученного лица на плате святой Вероники”[8].

Этому чудищу, этому пыхтящему бегемоту жизнь дал человек по имени Луи-Николя Робер. Точно так же как Мелвилл, он наблюдал бледные лица работниц на фоне бледного зародыша бумаги, но там, где Мелвиллу виделись лишь боль и страдание, Робер рассмотрел путь к избавлению и свободе. С самого начала творцами бумагоделательной машины двигала железная необходимость вытеснить с производства людей, заменив их механизмами.

Луи-Николя Робер родился в Париже в 1761 году, в годы учебы носил прозвище “Философ”, потом поступил в армию и служил в Первом батальоне Гренобльского артиллерийского полка. С военной карьерой у Робера не заладилось, и в конце концов, в самый разгар Французской революции он вернулся домой в Париж, а немного спустя устроился “инспектором-контролером” на бумажную фабрику в городке Эссон в окрестностях столицы. Рабочие, за которыми был назначен присматривать Робер, нахватались революционных идей и потому держали себя, с его точки зрения, совершенно неподобающим образом. Хозяину фабрики, месье Франсуа Дидо, настрой и поведение рабочих тоже не нравились — поэтому он живо поддержал намерение Робера соорудить устройство, которое позволило бы уволить бузотеров-бумажников.