Бульвар Целакантус - [35]

В четвертой, пятой и шестой машинах мальчику не понравились баранки — серая, салатная и бледно-желтая. И только седьмая оказалась именно той, о которой он всегда мечтал, — вся она была красная-красная, того удивительно красного цвета, в который окрашены одни только пожарные машины.

Дверцы ее, как и у всех других машин, были раскрыты настежь. Но едва мальчик уселся поудобней, все четыре дверцы мгновенно захлопнулись. Это было так неожиданно, что мальчик деже испугался. Но чуть у него мелькнула мысль о бегстве, все четыре дверцы распахнулись и оставались в таком положении, пока мальчик не сказал себе: «Петька испугался бы, если бы с ним так, а я — нет». Петька — это тот самый лоботряс иэ соседнего дома, который всегда поколачивал его просто потому, что не знал другого способа прогнать скуку.

Мальчик еще не выбрал маршрута — он только представил себе те улицы и площади, где ему хотелось повывать, а машина уже неслась по Косвенной и Параболической, Раскидайловской и Инерционной к Цветному буяыару, потому что прежде всего он вспомнил о нем.

По Цветному бульвару машина спустилааь на Приморскую улицу. Приморская — самая длинная улица в городе, ее пересекают двенадцать бульваров, и те, что видели ее вверху, в иллюминатор самолета, обявательнв сравнивают ее в сороконожкой.

На Дынном бульваре — он находился прямо против Арбузной гавани — машина замедлила ход! Мальчику показалось, что неплохо бы пройтись по гавани. Но тут же он вспомнил Хлебную гавань, гавань Каванлыкской розы, гавань Алмазных песков и бухту Золотой полумесяц, и машина помчалась со скоростью вдесятеро больше прежней, чтобы поспеть за желаниями мальчика, которые были так же стремительны, как его мысли.

Через полчаса машина уже едва держалась на своих четырех колесах, так беспорядочны были желания мальчика, который совсем не хотел считаться с правилами уличного движения и требовал проеэда именно там, где висел не один, а сразу три знака, запрещающих проезд всем видам транспорта. «Это удивительно, — думала про себя машина, — ведь только что он пренебрег этими черными нахалками, которые считают, что законы не для них. А теперь… ax, — машина едва сдержала вибрацию, которая у машин то же, что нервный озноб у человека, — не надо об этом думать; ведь все равно сказать ему об этом я не решусь».

Объезжая в третий раз город, мальчик уже не испытывал никакого восторга. Напротив, все улицы показались ему похожими друг на друга, как близнецы, хотя в действительности не было и двух улиц, которые бы не отличались своими домами, своими тротуарами, мостовыми и деревьями: ведь это был очень старый город. Строители этого города были очень странные люди, и каждый из них больше всего на свете боялся походить на своего соседа. И эта боязнь их была так велика, что каждый оставлял на стене построенного им дома свое имя: проектировал архитектор Бим-Бом, строил инженер Бом-Бим.

Мысли мальчика ползли теперь едва-едва, а желания его были так вялы, что машина от этакой черепашьей езды, с ее бестолковыми остановками и нелепым движением вспять устала еще больше, чем от прежней сумятицы.

Наконец на одной окраинной улице, у самого обрыва, машина остановилась вовсе, потому что у мальчика не было уже ни мыслей, ни желаний.

И вдруг, в то самое мгновение, когда сон должен был сделать еще одно крохотное усилие, чтобы целиком завладеть мальчиком, от кончика его ногтей до кончика волос, мальчик вдруг увидел обрыв и глубоко, судорожно вздохнул. И машина тотчас с бешеной скоростью помчалась вдоль обрыва, потому что таково было желание мальчика, а глубокий, судорожный вздох был его вестовым.

Два часа двадцать минут и двадцать девять с половиной секунд носилась машина по большому внешнему кольцу города, которое с трех сторон — запада, севера и востока — проходило вдоль обрыва. Двадцать девять раз машина повисала двумя колесами над пропастью, потому что со скоростью обязательно растет и центробежная сила. Двадцать девять раз оба они — мальчик и машина — были на краю гибели, но чем неистовее была езда, тем неистовее были желания мальчика. Ах! — кричал он, — ну быстрее, ну еще быстрее, ну еще, еще быстрее!

А потом, через два часа двадцать девять минут и двадцать девять с половиной секунд, мальчик вдруг почувствовал усталость, хотя за все время он не истратил и одной дины. А сила в одну дину, как вы знаете, настолько мала, что ускорить движение шарика весом в один грамм она может только на один сантиметр в секунду.

Конечно, окажись в этот момент рядом человек бывалый и умудренный, он растолковал бы мальчику, как трудно иной раз отличить усталость от скуки. Но рядом никого не было и быть не могло, потому что настоящим властелинам нет нужды узнавать чье-то мнение и слушать чьи-то советы.

Усталость, как известно, сама проходит, а скуку надо прогнать. Но чтобы прогнать, надо хотеть, а чтобы хотеть, надо иметь силы. Но ведь сил-то как раз у мальчика и не было. И я думаю, ему пришлось бы совсем худо, если бы не машина, мгновенно замечавшая самое крохотное, даже во сто раз меньше нейтрино, который в миллион раз меньше атома, изменение его мысли.