Булочник и Весна - [47]

Тузин огорошенно взглянул.

– То есть как, значит, уйти? Нет, господа, театр – это моя волшебная дверца! – возразил он. – Это родина моя, если хотите. Уйти!.. Чур вас – соблазнять меня на такое!

– А вот я ушёл, – сказал Петя и, поднявшись, неладным шагом – как будто под ногами у него закачалась палуба – приблизился к окну. – Всё равно это уже не имело ничего общего с музыкой. Музыка не может быть объектом человеческой конкуренции. Если началась вся эта возня – значит, она давно уже отлетела, а вместо неё выставили крашеную куклу, – сказал он, обернувшись почему-то к Ирине.

Общество молчало. Было слышно, как на кухне, вторя снежному шквалу, гудят дрова.

– Она должна идти по земле неимущей – как идёт по земле, допустим, осень. Осень пока ещё не предмет шоу-бизнеса! – переждав паузу, вновь заговорил Петя. Его голос посветлел и окреп, выдавая накатывающее вдохновение. – Мы все равны перед Бахом! И что надо сделать человеку, если он не находит этого равенства? Если перед ним каждодневный выбор – или лузерство, или участие в тараканьих бегах? По мне лучше уйти!

– А можно я скажу? – подала голос Ирина. Тузин, наблюдавший за сценой из своего кресла, удовлетворённо кивнул. Ему нравилось, что жена решилась-таки взяться за уготовленную ей роль.

– Петя, вы всё неправильно говорите! – возразила она, волнуясь. – Нельзя отказываться от призвания! Просто нужно, чтобы такого вот человека, одарённого, кто-нибудь прикрыл! Понимаете?

– Прикрыл? – не сдержав улыбки, переспросил Петя.

– Ну да, прикрыл душою, – смутившись, подтвердила Ирина. – Если есть кому прикрыть – никакая пуля не заденет. Как она заденет, если над человеком – зонтик любви! И тогда это будут уже не тараканьи бега, а достойное исполнение назначения! Человека можно унизить, только если никто не защитил его любовью. Значит, надо защищать, а он пусть служит спокойно тому, к чему у него призвание!

Договорив, она вздохнула и стала перебирать клубки в своей корзинке с вязаньем. Петя смотрел на неё со всем изумлением, на которое был способен, – как если бы перед ним в уголок дивана присел благовестный ангел.

– Вот не догадывался, Ирина Ильинична, что в тебе спят такие сокровища! Что ж меня душой-то не прикроешь? Или талантом не вышел? – спросил Тузин, мирно улыбнувшись.

Тут глубокая водяная тоска обступила меня. Как из омута я взглянул на мерцающее пространство гостиной. Чёрт же угораздил меня привезти сюда Петю!

Рядом со мной на стульчике притулился Коля. Он молчал терпеливо, слушая странные речи, и обрадовался, поймав мой взгляд.

– Покурим? – шепнул он.

Но курить нам с ним было поздно. Я не мог отлучиться, потому что чувствовал – в гостиной Тузиных, летящей по снежному космосу, только что переключили скорость, и теперь надо смотреть в оба, чтобы не врезаться в какую-нибудь «луну».

– Мам, у меня так воет! – свесившись через перила, крикнул со второго этажа Миша. – Дядя Коль, ты Сивку завесил? А то заметёт через стекло.

– Завесил! – кашлянув, отозвался Коля. – Спи, Мишань, не тревожься. Под вьюгу спать – это высшая благодать!

Петя с любопытством задрал голову – грохоча по деревянному полу, Миша унёсся к себе.

– Значит, сына растите, – сказал он, обновляя беседу. – А сами чем занимаетесь? – и внимательно поглядел в Иринино колышущееся, бело-золотое лицо.

– Сама? – растерялась Ирина. – Да особенно ничем…

– Ничем? И давно?

– Ирина Ильинична ведёт хозяйство, – вступился Тузин. – Не думайте, что в наших краях это легко. Как видите, у неё муж, сын, зимние грядки, кошка, собака, голубь.

– А я не думаю, что это легко! – сказал Петя. – Наоборот, я считаю это жестокой жертвой. Жаль, что голубь и кошка согласились её принять.

– А это не жертва. Это всё по любви! Каждый из нас для другого что-то делает. Я не стал бы на этом так уж зацикливаться. – Тузин говорил мягко, следя за тем, чтобы преждевременно не сорвалась зреющая у него на глазах кульминация.

– Человек не ангел, и ему надо, чтобы его стёртые руки и раздолбанная душа вызывали в ком-то уважение и восторг! – глядя мимо хозяина в уголок, где почти растворилась Ирина, твёрдо возразил Петя. – И мне лично без разницы, обо что человек ломается – о клавиши, подмостки или о домашние дела.

– Этак мы всю жизнь проведём во взаимных расшаркиваниях! – заметил Тузин, но Петя уже не слышал его.

– Ирин, а профессия у вас есть какая-нибудь? – возобновил он допрос.

– Я художник! – взволнованно отозвалась она. – Федоскино люблю… В юности очень увлекалась! Знаете, сколько шкатулок моих разошлось! Потом училась ещё по фарфору. Как Миша родился, поначалу ещё что-то делала, а потом хлопоты закрутили. Пару лет назад достала мой сундучок с инструментами – краски высохли, всё…

Переместив стул поближе к Ирининому закутку, Петя положил локти на деревянную спинку и уставился на хозяйку – в её прозрачные, дрожащие свечным огоньком глаза.

– Федоскино хорошо, – сказал он. – А Палех знаете?

Я насторожился, вспомнив палехскую шкатулку Елены Львовны, произведение «музейной ценности», – как говорил мне Петя. Это была единственная вещь, которую он позволял себе держать на крышке рояля. Я прекрасно помнил сюжет: по-над звёздной бездной летит Иван-царевич на Сером Волке в золотой Град, крепко держит в объятии Марью-царевну, ухо слышит нездешний звон, разлетающийся звёздочками по чёрному лаку. Царевич (вот и объяснение пристрастия!) похож на Петю – вихрятся волосы, черно горят глаза, бездны он не боится. А у Марьи тонкие бровки, золотые косы из-под платка, и прописаны тончайшей пыльцой веснушки. Она словно спит, белы руки опущены по расшитому сарафану. Её ещё расколдовывать.