Бульбуль - [2]

После базара школа показалась Бульбулю серой и страшной. Он затаился.

Если б жива была мать, он пожаловался бы ей. А так приходилось жаловаться отцовской глине.

Звук у свистулек сделался слабым и печальным. Отец не мог понять, в чем дело, пока кто-то из старших не донес ему о поведении его любимца. Отец запретил ему жаловаться глине, а сам стал подумывать о новой жене для себя и матери для Бульбуля. Но так и не надумал.

Весной из школы пожаловал русский учитель пения.

У учителя были торчащие уши и очки в золотой оправе.

Вначале учитель зашел в мясной ряд и купил кило баранины, следя, чтобы не накидали костей. Важно поторговавшись, купил мокрый пучок лука и два пучка длинной редиски. Заглянул к лепешечникам, пошевелил носом.

Наконец, дошел до продавца свистулек.

«У вашего мальчика огромный талант, — говорил он, вертя в пальцах глиняного ослика. — Уникальный голос. Робертино Лорети. Her, лучше. Надо отдать в музыкальную школу».

Положил ослика обратно на прилавок и ушел.

Стояли жаркие дни.

Все воскресенье отец посылал Бульбуля то по одному, то по другому делу. И все торопил его: давай, давай! Набегавшись под солнцем, Бульбуль вернулся, потный и пыльный. Пить хотелось.

«На!» — отец поднес кувшин.

Бульбуль жадно стал глотать.

Остановился.

«Холодная, отец!»

«Пей, не болтай».

Бульбуль сделал еще пару глотков.

«Очень холодная! Лед!»

«Пей, сынок», — отец прижал кувшин к подбородку.

«Буль! Буль!» — вода вливалась в Бульбуля, обжигая горло.

Незадолго до этого она была льдом, ради которого отец специально ходил к мороженщику.

Месяц Бульбуль пролежал дома под старыми одеялами. Врача звать отец не стал, лечил сам.

Через месяц Бульбуль стал поправляться.

Учитель пения больше не появлялся.

Отец никогда не ошибался.

Если из одного корня вырастают две лозы, одну срезают. Иначе плоды у обеих будут мелкими.

Бульбуль рос сильным и ловким. Быстро бегал, помогал по торговле, из школы таскал пятерки. Все лучше лепил из глины. Но голос после болезни стал сиплым. Как у старика.

Зато свистульки, которые лепил Бульбуль, свистели как настоящие соловьи. Вскоре он лепил уже все то, что лепил отец. И даже лучше.

И тогда начали ломать базар.

Есть поговорка: базары и мазары трогать нельзя.

Мазары власть почти не трогала. Мертвые в ее планах построения светлого и правильного будущего не занимали никакого места. Исключение делалось только для тех мертвецов, кто за это будущее пожертвовал своей героической жизнью. Но большинство умирали скромно и несознательно, как мать Бульбуля. Или как его дед, который знал арабский и персидский, но газет не читал — и потому считался неграмотным. Им не полагался ни монумент, ни вечный огонь, к ним не водили и не заставляли стоять под палящим солнцем пионеров. Их хоронили на тенистом уютном кладбище, напоминавшем своей скученностью базар. Только без шума и пения.

Власть все это не трогала. Только если на мазаре была могила святого, тут она наводила свой порядок, чтобы не ходили и не поклонялись. А на обычные мазары махнула рукой. Все равно скоро коммунизм.

А вот базар власть еще как трогала. Отец помнил времена, когда базар был в два раза больше. А его отец, ставший при советской власти неграмотным стариком, застал времена, когда базар был огромным, до самого горизонта. И по базару можно было бродить целый день. Устанешь — зайди в чайхану. Обычную или черную, где намывали мак и восторженными голосами читали стихи. А возле восточных ворот, находившихся гораздо дальше нынешних, стоял минарет, с которого время от времени сбрасывали блудниц. Этот минарет и разрушили в первую очередь. Народ на базаре еще долго обсуждал, откуда теперь сбрасывать блудниц и что вообще с ними делать.

А потом, это уже помнил отец, базар стали теснить со всех сторон: и с севера, и с запада, и с юга. Разрушали лавки, прорубали широкие улицы, строили на них электрифицированные дома в два и даже три этажа. И главное, магазины. В магазинах все нарочно продавали подешевле, шайтаны, чтобы еще сильнее досадить базару.

Базар кряхтел, но не сдавался. А как только спадал натиск, понемногу расширялся, затопляя собой новые улицы и крытые шифером автобусные остановки…

Но на этот раз все было хуже. Базар не просто решили еще раз уплотнить.

Его собрались реконструировать.

Всех из него выгнали, а кто прятался, вытащили милицией. Потом, подняв до неба пыль, разрушили все лавки. «До основанья», как пелось тогда в их любимой песне.

Базар теперь жался на пустыре возле южных ворот, где раньше была свалка. Места не хватало, многие закрылись и ушли. Отец с помощью Бульбуля распродал последние свистульки и тоже закрылся.

Отец сидел дома и бессмысленно мял глину. Начинал лепить что-то и снова сминал. Без базара он чувствовал себя мертвым.

Дети выросли и разошлись по миру. Никого в лавке не смог удержать. А теперь и лавки нет, одна пыль. Начались бессонницы, разные мысли.

С виноградника на отца сыпались муравьи.

Одна надежда — Бульбуль.

Бульбуль заканчивал седымой класс, записался в изостудию. Ходил с блокнотом, прищуривался. Зарисовывал базар, потом стройку, добиваясь сходства.

«Буль… Буль…» — хлюпала глина в руках отца.