Буковски. Меньше, чем ничто - [50]

В мире что-то произошло, что-то пришло в движение, что-то в нем изменилось, и этого факта нельзя отрицать. Ницше, впрочем, и не отрицает – напротив, он формулирует эту закономерность в виде самого знаменитого своего концепта воли к власти (а еще лучше – воли к могуществу, Wille zur Macht). Концепт воли к могуществу схватывает базовый факт изменения в мире и пытается объяснить механизм этого изменения через необходимость для той или иной силы быть выраженной, осуществиться. В сущности, быть силой и, значит, осуществляться, ведь сила – это действие, энергейя. В мире, где ничего не меняется, не было бы никаких сил, ибо сила, как трактовал ее уже Лейбниц, есть всякое отношение в пространстве и времени (сразу оговорюсь: здесь и ниже в интерпретации Ницше я следую прежде всего за Делёзом; его прочтение Ницше в XX веке – одно из самых влиятельных).

Отношение есть становление, в котором большая сила берет верх над меньшей: человек над камнем или камень над человеком, камень над сопротивлением воздуха и так далее – важно тут то, что победа одной из сил над другой оказывается причиной изменений. Жизнь – это и есть столкновение сил, силы – суть ее, этой жизни, единственная позитивность и данность. В этом отношении Ницше особенно близок к позитивизму и в целом к науке своего времени – это выражено как раз в стремлении свести сложные образования к элементарным и, разумеется, динамическим фактам наблюдения.

Позитивист без промедления редуцирует сложные человеческие представления к элементарным фактам, система которых станет в итоге биологической моделью чисто животного существования, к которому принципиально сводимы любые человеческие проявления. Творчество Ницше приблизительно совпадает с революционными открытиями Дарвина, которые, как известно, имели на Ницше большое влияние, и далее с несколько упрощенной разработкой этих открытий у Спенсера – и совпадает не только по времени, но и во многом по ведущей интенции: во всех случаях искать элементарный и динамический позитивный субстрат наблюдаемых явлений. Животное есть элементарное человеческого, ну а само человеческое – нечто вроде фантазии или, сильнее, лжи относительно его собственного позитивного животного субстрата. Оно и смешно: быть животным – и воображать себя богом.

Подобный, говоря грубо, позитивистский (или мнящий себя таковым) редукционизм помимо Ницше свойствен всем философам подозрения – и вообще подозрение как таковое, что хорошо демонстрирует разная просветительская критика, склонно к той или иной форме редукции. Шаблон в этом случае задает Джон Локк: любые идеи принципиально сводимы к базовым ощущениям. Локк как учитель Ницше – это ли не веселая наука?

За компанию Маркс усматривает истину человека в практической сфере, в процессах экономического обмена, которые также могут быть – и непременно должны быть – редуцированы к материальным, тем самым вполне животным, биологическим основаниям человеческого существования. Всё прочее, скажем не без иронии, лишь отражение.

Фрейд в свою очередь редуцирует сложные образования, которые и усложняются-то только в болезни, читай по ошибке – к биологическим же основаниям, к жизни в модусе ее сексуального воспроизводства, к близкой к ницшеанской воле к могуществу потребности в расширении, распространении и продолжении жизнью самой себя.

Выходит, в преддверии XX века и много далее самые влиятельные мыслители человечества (или, говоря мягче, Европы), авторы главных философских тенденций будущего, просто-таки одержимы редукцией всякой культуры и всякой цивилизации к скрывающейся в ее основании биологии. Весь XX век в интеллектуальном плане вырос на дрожжах этого панбиологизма.

* * *

Впрочем, позитивизм в достаточной степени оптимистичен, чтобы выглядеть в грянувшем XX веке довольно неловко.

Если позитивисту казалось, что человеческая рациональность есть биологическая норма, этакая sapientia per se как ядро вида homo sapiens, и что человеку достаточно познать и признать свою биологию, чтобы стяжать абсолютное счастье, то в новом столетии, начавшемся с самой тяжелой и страшной войны из всех виданных человечеством до тех пор, такой оптимизм неизбежно сменяется мрачным трагизмом.

Подобный трагизм пронизывает самые разные области европейской, а далее и американской культуры: он рядит некогда бодрую философию жизни в одежды цивилизационного траура, он сбивает феноменологию с пути чистого знания и заставляет ее включиться – уже у самого Гуссерля – в тризну по утраченной человечности, он сотрясает даже неопозитивистов, отныне выискивающих тут и там многоликих врагов открытого общества (вместо того чтобы и дальше заниматься хладнокровной методологией), он пронизывает собой философию и литературу, живопись, юный кинематограф и даже нейтральную вроде бы науку.

Невероятно модное в свое время движение экзистенциалистов чуть больше чем полностью строится на этом трагическом чувстве. Исходные данные остаются прежними, но меняются их оценки: да, человек – это животное, разум его подчинен его телу, но что может быть страшнее этой безумной машины всеобщего уничтожения? Человек есть больное животное, ибо там, где второе регулируется поистине умными инстинктами, первое есть бесполезная страсть без всякого самоконтроля. Проект Просвещения, то есть проект торжества всеобщего Разума, проваливается именно потому, что человек есть не разум, а только абсурд, то есть зияние неразумия, страшное, непроходимое и всепоглощающее. Что делать дальше – брать на себя бессмысленную ответственность за свою обессмысленную жизнь или искать в темном лике абсурда апофатического