Букашко - [6]

Правду говорят, слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. И все-таки я не ожидал, что бессмыслица, вырвавшаяся у меня спьяну, вызовет такую бурную реакцию у любимца советского народа, легендарного героя гражданской войны. К тому же с каждой нашей встречей приступы энтузиазма Семена Михайловича становились все продолжительнее и эмоциональнее. Мне в голову закралось даже совершенно фантастическое предположение, что мой отец, вопреки здравому смыслу, вот-вот займет не по заслугам высокое место в номенклатурной иерархии большевиков и, может быть, несколько потеснит самого Ворошилова.

Хотелось верить, что словоохотливость командарма Буденного сыграет хорошую службу и защитит меня впредь от особо ретивых поборников классовой борьбы. Я вновь почувствовал себя в безопасности. Впрочем, я поспешил.

*

Как-то погожим сентябрьским деньком вызывает меня товарищ А… Я отправился, прихватив с собой толстенный том энциклопедического словаря. Такое проявление преданности — а трактовалось перетаскивание этой тяжеленной книженции почему-то именно как преданность — очень импонировало товарищу А… Знакомый охранник, как всегда, отказался пропустить меня, пока я не предъявил приказ, подписанный начальником караула. А ведь этот парень отлично знал меня, его звали Фрол, и после работы мы частенько вместе распивали паек.

— Проходите, Григорий Леонтьевич, — сказал он, подмигивая и поглаживая листик с приказом.

Не исключено, что его чрезвычайно смущала толстая книга в моих руках. В принципе, если в такой книжище проделать соответствующую дырку, то в ней можно протащить заряженный пистолет. Догадаться пролистать подозрительную книжку Фрол пока не сумел, хотя я за день проходил мимо него десятки раз.

И вот я вхожу в кабинет. Докладываю.

— Товарищ А., секретарь-референт Корольков по вашему приказу прибыл.

Застываю в почтительной позе, можно сказать, даже в подобострастной. Всем своим видом демонстрирую деловитость и компетентность, как бы заявляя всему миру, что жизнь моя прожита не напрасно, раз уж попал на службу к такому выдающемуся деятелю.

Товарищ А. стоит спиной ко мне, уткнувшись неподвижным тяжелым взглядом в окно. Кремлевский дворик, балуются голуби, идиллия.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, наконец, произнес он, поворачиваясь. Не трудно было обнаружить в его глазах беспросветную тоску, что-то его мучило.

— Здравствуйте, товарищ А…

— Хочу сразу сказать — до последнего времени вы были у нас на хорошем счету…

— Служу трудовому народу!

— … А сейчас пригляделись, и выходит, что гад ты, Григорий Леонтьевич.

— Почему это вы так решили?

— Да так уж, решил, тебя не спросил. Впрочем, может быть и не гад. Ты сам-то как считаешь?

— Считаю, что не гад.

— Может быть, — задумчиво проговорил товарищ А… — Может быть и не гад. А может быть — гад. Если ты, например, прямой и открытый, то, конечно, не гад. А если, скажем, затаился и злоумышляешь, то — гад. Можно так сказать, а можно наоборот… — Он помолчал, подумал. — Так вот она какая — диалектика, о которой столько говорил Ильич! Но с другой стороны, борьба противоположностей прогрессивна. И все-таки, гад или не гад? Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад….

— Товарищ А…., — позвал я, и он очнулся, сбросив с себя титаническую работу мысли.

— Григорий Леонтьевич?.. Вы свободны. Но мы еще вернемся к этому вопросу. Многое еще не ясно…

Что там ни говори, а товарищ А. — очень смешной человек, подумал я, покидая кабинет.

*

Удивительно, но после этого странного разговора мое положение в аппарате секретариата значительно упрочилось. Создалось впечатление, что доверие ко мне товарища А. безгранично возросло — еще бы, я ведь сам сказал ему, что не являюсь гадом. Уже не раз замечено, что большевиков такая прямота и настораживает, и восхищает. Извините, какой-то простой секретарь-референт, к тому же беспартийный, указывает, словно ровня, одному из руководителей Коминтерна(!), что не является гадом… В мозгах функционеров подобное поведение укладывается с трудом, но прямота их завораживает. Именно после этого разговора товарищ А. впервые обратился ко мне с доверительной просьбой.

Вызов. Я стою, сжимая томище энциклопедического словаря, и слежу взглядом за перемещающимся по кабинету товарищем А… Он взволнован, на его лице, обычно розовом и ухоженном, проступила подозрительная бледность, как у институтки, которую застали врасплох за непотребством… Оказалось, что вот-вот к нему прибудет французский журналист, и сам товарищ Сталин поручил его встретить:

— Расскажи ему, товарищ А., что такое коммунистическая идея, — сказал вождь, хитро закручивая ус. — А мы запишем…

И вот теперь товарищ А. нервничал.

— А знаешь ли ты, Григорий, что такое коммунистическая идея? — обратился он ко мне.

— Гм?..

— Настоящая коммунистическая идея, не подпорченная оппортунизмом или ревизионизмом? Выдержанная в духе генеральной линии партии, не допускающая отклонений ни вправо, ни влево. Живая, официально одухотворенная признанными гениями человечества…

— О-о…, — сказал я.