Бухенвальдский набат - [10]

– Больше ничего, Иван, не могу сделать. К Вальтеру пойдут самые слабые.

Утром лагершутц – полицейский из заключенных – привел меня и еще нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно, дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет:

– Здесь умывальник, в рабочее время запирается. Тут уборная, открыта круглые сутки. Тут спать будете, – показал места на трехъярусных нарах. – Днем в спальню входить нельзя. – Открывает дверь в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Садитесь и ждите конца рабочего дня.

Сидим, посматриваем по сторонам. С краю стола примостился человек. Лицо сухое, подвижное, глаза колючие, так и просверливают каждого. Замечаю, останавливаются на мне.

Снова подходит штубендист (я уже знаю, что зовут его Ленька, а точнее Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу:

– Это – наш блоковый, Вальтер Эберхардт. Он просит передать вам эти деньги.

Ленька подает мне свернутые в комочек немецкие марки.

– Что ты? – говорю. – Зачем мне деньги?

– Тут есть ларек, кантина. В нем можно купить суп, а иногда табак.

Я упорствую:

– Не возьму. Верни Деньги! Что за подачка.

Ленька уговаривает:

– Вальтера нельзя обижать!

Еще несколько дней назад каждый немец был мой враг. Но в Бухенвальде есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер… Вот он наблюдает за нами, укоризненно качает головой, что-то говорит Леньке негромко и показывает рукой на выход. Ленька выходит, но минут через десять возвращается с миской горчичного супа. Ну, от супа отказаться я не могу! Мне неудобно есть одному, но я не знаю, как разделить миску супа на несколько человек. Ложка дерет мне рот. Вальтер смотрит на меня из-под крутого лба, и глаза его теплеют. Хлебаю суп, а сам думаю: «Я попал в руки каких-то тайных доброжелателей. Может быть, и жив до сих пор только потому, что они опекают меня. Но почему мне достались их милости? Потому что я коммунист? Но среди нас немало коммунистов. Может, потому, что я не скрываю ни звания, ни принадлежности к партии большевиков? Может потому, что я здесь старше многих? Но чем я могу быть им полезен? Что могу для них сделать? Как отблагодарю? Я же совсем больной, обессиленный старик… Ну, может, не совсем старик, но почти доходяга. Это слово я уже знаю. Доходяга – это который „доходит“, еще день, неделю, месяц и капут.

Спрашиваю Леньку, почему Вальтер так заботится обо мне. Ленька нагнулся к самому моему уху шепчет:

– Приходил Ганс, предупредил, что прибудет подполковник Красной Армии, большевистский агитатор. Это – хороший пропуск. Будьте уверены, товарищ подполковник, они сделают все, чтобы вас сохранить.

Я смотрю на Вальтера, благодарно киваю ему головой. Он понимает мой взгляд, мягко, как-то застенчиво улыбается…

Ленька успел посвятить меня в некоторые подробности жизни Вальтера. Ему тридцать восемь лет, это он только выглядит старым, потому что с 1934 года мотается по тюрьмам и лагерям. В Бухенвальде старожил, прибыл вместе с первыми партиями немецких коммунистов, и номер у него только четырехзначный

– 1636. Строил лагерь, был кочегаром. Под его присмотром работали старые и больные евреи, и он укрывал их от эсэсовцев. У него много друзей среди советских военнопленных. Они благодарны ему за помощь:

– Вальтер – человек что надо! – закончил Ленька. – Ваше счастье, что попали к нему.

Я киваю согласно: конечно счастье.

А на утро начинается каторга.

Барак поднялся до рассвета. Пока стоим в очередь к умывальнику, Ленька хозяйничает за столом, режет аккуратненько буханки хлеба на ровные порции – и раскладывает их по столам. Рядом с кусочками хлеба уже стоят алюминиевые миски с темной жидкостью. Это-эрзац-кофе. Он разлит справедливо, в каждой миске один черпак и немного гущи. Гуща – это размолотые зерна ячменя, значит, тоже пища. Конечно, для наших отощавших желудков этот завтрак что дождинка для моря…

Сигнал на построение.

На аппельплаце многие десятки тысяч полосатых голов. Полосатых, потому что наши шапки – митцены – тоже полосатые. Где среди этих тысяч Яков и Валентин, не знаю. Стоим по блокам. В рядах по десять человек – так удобнее считать. А сзади нас трупы. Это те, кто умер или убит за ночь. Они тоже проходят проверку. Учет строгий!

Отсюда каждое утро лагерь расходится по работам.

После поверки начинается распределение по рабочим командам. К нашей колонне подошел человек с зеленым винкелем на груди и с белой повязкой на рукаве. На повязке черное слово «капо» – это значит распорядитель работ.

– В пистолетный цех «Густлов-верке» нужен один рабочий. Пойдешь? – ткнул он в мою сторону палкой.

Пойти на военный завод?! Делать пистолеты для фашистов?!

– Нет! Нет! – я даже руки поднял, намереваясь защищаться, если он будет настаивать.

– Почему? – спросил капо.

– Я стар и слаб, не выдержу.

Капо усмехнулся:

– Ну, смотри, в штайнбрух угодишь.

Что такое штайнбрух, я не знаю. Но только не на военный завод. Это мне кажется предательством.