Буги-вуги - [88]

— Думаю.

— Много денюжек надумал? — хмыкнул Маныч, наконец-то решивший проблему инородного тела в зубах. — Затем, — сказал он, ставя каждый слог на свое место, — чтобы ответить на вопрос «зачем». Зачем на рыбалку идти, если рыбку и в магазине можно купить.

— Учитесь, Лёля, — повернулся Минька к Лёлику, — как подкованный товарищ излагает. Если, говорит, делать, так по большому.

— А по поводу, на этой ниве потрудиться, так без этого никак: искусство, как и злато, надо тратить. Тратить себя, растрачивать. Это, как колодец, не будешь воду брать — застоится, заплесневеет и совсем пропадет. Сейчас самое время. Если сейчас возьметесь, — продолжал Маныч воодушевлено, — пиши нашлось! Нельзя в искусстве ждать той минуты — когда. Потому что ее нет. «Вот я сделаю! Вот я покажу!» Хуиньки. Всегда есть сегодня. И «сегодня» надо всё делать. Завтра может и не наступить. Завтра, может быть, и не будет.

— Повторяешься. Ты это уже говорил.

— Повторенье — мать ученья. Ты мотай на нос, потом спасибо, может быть, скажешь дядьке. Дядька старый, мысль блестит, — Маныч наклонил голову, обритую под пряник, — зубы о сакс спилил. Так что, того, что вот когда-то я сделаю, я еще покажу — этого не будет! Не надейтесь. Есть только сегодня. Сейчас. Послушайте меня, стиляги. Я опоздал. Маниловщиной занимался. Миражи строил. Нет ничего хуже, ей бо. А вы, если за ум, — Маныч взял себя сзади за остаток волос, — много можете сделать. Начало нормальное. Кабак — хорошая школа. Но и только. Пора искать свою струю, чистую. По целине ходить. Понимаете? До радуги надо дойти. Нельзя, блин, дойти, но идти надо. Ты, главное, делай своё дело. Оно, может быть, и бесполезное, и другим не нужное, а ты его делай. Не отдыхай, но и не спеши. Делай. Эта пашня не молодца любит, а не залежливого. У вас же такое в руках! Ёкарный бабай! Фундамент Вавилонской башни! Музыка — это же универсальный язык. Всех времен и народов. Прошлых, настоящих и будущих. Единственный! Универсальный! Понятный всем. От аборигена до яйцеголового. Ты, будучи каким-то карабагазголом, из какого-то засранного голопупинска, из неведомой сторонушки, можешь заставить слушать себя целый свет. При условии, что ты талантлив. А талант — что? Правильно. Семь потов с семи шкур. Про гениев мы молчим. Такими рождаются. Гения из себя не выдавишь по капельке.

— Как триппер.

— Триппер тоже может быть уникальным, — возразил Маныч. — Гений не знает полочек, на которых всё расставлено, всему есть номер и точный профильанфас. Он неожиданен и непредсказуем. И ложил на всех.

— Как ты.

— Ладно вам, — вмешалась Линда, — что вы такие? Пусть говорит. Мне, например, очень интересно.

Но Маныча и Первая Конная уже не остановит.

— Гений делает лучшее. У него нет завистников, как нам преподносят, потому как люди понимают: гениальное — это уже непревзойденное. Попробуй сделать лучше Джоконды. Шиш! Гениям не завидуют.

— Ерунда, — безапелляционно сказал Миня.

— Сам ты это слово. Слушай дальше. Он делает лучшее, а лучшее — враг хорошего. Бог ревнив. Сделать лучше его нельзя. Боги не любят совершенства. Китайцы, когда создавали свои вазы, в эпоху там Цинь, или как, короче, в средневековье, если уж ваза получалась слишком хороша — разбивали к чертям собачьим! Потому как понятие имели: кто в область божественного войдет — тот уже не выйдет. Это и плата, и награда. Или Сальери винца гнилого подольёт, или неслепая неслучайность. Одно к двум. Иль два к одному. Все равно джокер в прикупе. Случайность — жест Бога и любую случайность надо называть неслучайностью. Потому человечек и ограничен! И Бог, или Дьявол, тебе-то, в принципе, из одного ведра, редко допустит выход за рамки — унизит жизнью. Дасть-то — дасть, только потом отнимет. Да хоть и в музыке. Кто в запредельность залез, себя наизнос потратил — уже далече. Джоплин, Хендрикс, Моррисон. Можешь представить нынешними? — повернулся он к Миньке. — Сытыми, зажравшимися? Погляди-ка вокруг. Обсос обсосанного. Ни находок, ничего оригинального, — Маныч присвистнул. — После того, что сделали Флойд шесть лет назад — всё! вакуум. Стоп-кран. И, пожалуй, уже ничего и не будет. Бронепоезд угнали. А характерно, даже удивительно, что у битлов-умниц вовремя всё. Как вся телега пошла под откос, они с нее и ломанули. Так, там по инерции маленько проехало, и колеса в разные стороны покатилися. Вот и Исключение из Правил, как в любом учебнике. Облюбовали свою земляничную полянку, потоптались-потешились, все ягодки сорвали — и по кустам. А остались бы? еще вопрос. Писали бы газетки с пренебрежением: ах, были, да, но посмотрите, что с ними стало, — Маныч издал губами неприличный звук. — Мало таких? А теперь — памятник нерукотворный. К нему не зарастет. Хотя тоже… Дальше не пошли. Оно вам и есть — живёхоньки. Смехуёчков много, — осудил Маныч. — Больше придурялись, чем дело делали.

— Артуш, расскажи лучше про любовь, — прильнула к нему Линда. — Ты так красиво говоришь, я бы си-де-ла и слушала.

— Нинка, ты умница, — обмуслякал ее Маныч. — Ты удивительная женщина. Душевная, — он, не глядя, махнул налитый стопарь. — Нина. Любовь — это… Этого никто не может сказать. Только поэт. А я не поэт, — пьяно хихикнул Маныч. — Любовь — это, как там, вбежать во глубь двора и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, чем-то там своим играючи. А если без балды, то любовь — это высшая сила, которая дадена не всем, — погрозил он пальцем, — всякому хуепутало в пальто не дадена будет, — он чуть было не упал со стула. — Любовь — это рай. Рано или поздно люди добираются до яблок с бритвами, а потом чито-брито. Потом всё кончается. Вечного ничего нет.