Будни войны - [58]

— Голос никак пропил? Или отродясь его у тебя не было?.. В наше время те, кого мать-природа голосом обидела, в командиры не лезли.

Майору Исаеву следовало бы смолчать, сделать вид, будто уже глубоко осознал свою вину. Поступи он так, очень возможно, что и утихомирился бы Селезень, сменил бы гнев на милость. Но он не знал, что слова поверяющего были порождены раздражением, что он с давних пор не мог терпеть, если младший по званию оказывался выше его ростом, и начал оправдываться:

— Здесь, товарищ генерал-майор…

Опять ошибка, опять промах! Теперь дипломатического характера: такое обращение Селезень воспринимал только как намек на свое недавнее величие; лучше было бы назвать его просто генералом…

— …передовая, криком можно и вражеский огонь на себя вызвать.

— Говоришь, можно вражеский огонь на себя вызвать? Выходит, за шкуру свою дрожишь? — еще выше поднял голос Селезень, теперь он уже кричал. — То-то я никак не пойму: уверяют, что ведут к фронту, что на передовую идем, а стрельба все тише и тише! А теперь мне все ясно: откуда здесь взяться настоящей музыке боя, если командиры батальонов труса празднуют!

Очень возможно, что майор Исаев и стерпел бы незаслуженную грубую брань, но смолчать, когда тебя и твоих товарищей обвиняют в трусости?!

И он тоже чуть повысил переполненный обидой голос:

— Товарищ генерал…

— Разговорчики! — теперь и вовсе озверев, рявкнул тот.

На великую беду этот его вопль окончательно лишил последнего спокойствия Пирата, которому не было никакого дела до генералов и прочих чинов, для которого безопасность хозяина была превыше всего. Услышал Пират гневный вопль генерала — сшиб с ног ополченца, державшего его за ошейник, и с глазами, налитыми кровью, с оскаленными клыками, с-шерстью, на загривке вставшей дыбом, вдруг возник между майором Исаевым и генералом Селезнем. Так внезапно возник, казалось, из ничего, и настолько устрашающа была его ярость, что Селезень, которому в мужестве отказать было нельзя, невольно, даже полностью не осознавая этого, сделал два или три шага назад.

Вот теперь майор Исаев и вовсе превратился для Селезня в непримиримого врага: из-за него, этого долговязого майора, теперь несколько человек видели, что он, опальный генерал, попятился, испугавшись какой-то ничтожной собачонки. И он проревел еще более гневно:

— Псарню от безделья развели?!. Расстрелять! Немедленно!

Выкрикнул и замолчал — побагровевший и задыхающийся от переполнявшей его злости. В этой предгрозовой тишине раскатом оглушительного грома прозвучал спокойный голос Ювана, с разрешения своего взводного командира прокравшегося сюда специально для того, чтобы «посмотреть на утку рода мужа»:

— Зачем кричишь? Здесь глухой нет… Плохо кричать на длинная человека. Посмотри, какая твоя, какая его…

— А это что еще за чучело?

— Моя не чучило, моя — народы Севера, — с большим достоинством парировал Юван этот его выпад.

Скорее всего, именно последняя фраза, сказанная Юваном, заставила Селезня вспомнить, что опала с него полностью еще не снята, что сегодня его личные недоброжелатели любой повод очень просто могут использовать против него, использовать для того, чтобы добить окончательно. А тут, оскорбив этого инородца (другого слова в тот момент он не нашел, да и не искал особо старательно), он, Селезень, вроде бы пытается подорвать основы единства всех народов, живущих рядышком на нашей земле. Иными словами, эта его промашка запросто могла быть превращена в политическую линию, направленную на…

И он поспешил под маской добродушия и деловой решительности спрятать гнев, распиравший его:

— Ладно, побазарили, побранились — пора и за дело браться. Давай, майор, веди на свой командный пункт.

На командном пункте, прежде всего внимательно ощупав глазами каждый сантиметр наката из тонких жердочек, он сказал:

— Небось из-за лености ограничились одним накатом из этих прутиков?

— Никак нет, здесь бетонная крыша с земляной присыпкой. То и другое такой толщины, что ни одно прямое попадание бомбы или снаряда нестрашно… А жердочки для красоты уложены, они бетон маскируют, от глаз прячут, — поспешил объяснить командир бригады, надеясь собой прикрыть майора Исаева.

— Почему ты отвечаешь? Он-то, — кивок в сторону майора Исаева, — и этого не знает?

Комиссар бригады предостерегающе сжал локоть майора Исаева, уже напрягшегося, уже готового ответить резко, может быть, даже грубо.

А дальше все закрутилось и вовсе как в кошмарном сне. Минут около десяти посмотрев в стереотрубу на позиции финнов, Селезень вдруг сказал:

— Ишь, совсем беды не ожидают… А ну, капитан второго ранга, прикажи-ка своим пушкарям беглым огнем ударить в район тех пяти сосенок, что отдельно от прочих стоят.

— Но, товарищ генерал…

— Давай, давай, не скупердяйничай: по одному моему телефонному звонку снарядов тебе в несколько раз больше пришлют, чем ты сегодня израсходуешь!

Майор Исаев так и не понял, почему командир бригады, который — это было известно точно — никого и ничего не боялся, сейчас уступил генералу. Может быть, загипнотизировало то, что Селезень здесь являлся представителем Верховного Главнокомандования? Или жадность одолела? Захотелось побольше снарядов заиметь? Кто его знает. Но факт остается фактом: капитан второго ранга бросил в телефонную трубку несколько скупых официальных слов, и через считанные минуты где-то сзади батальонного командного пункта прозвучал первый стройный артиллерийский залп, и вскоре, прошуршав над блиндажом, наши снаряды рванули на линии обороны финнов. За первыми последовали вторые, третьи… А вот, подвывая, туда же полетели и мины калибром от ротных до полковых. С каждой минутой наш артиллерийский и минометный огонь становился все яростнее, неистовее. Майор Исаев понял: армейское командование, узнав в штабе бригады причину открытия нами огня, чтобы подстраховаться, ввело в бой и свои батареи. Может быть, и далеко не все, но ввело.