Будни - [76]

— К Данислову ходят лоси, — не глядя на ровесника, сказал Онисим.

— Да, воды нигде нет…

Собрание зашумело. Макар Иванович покрикивал, стараясь навести порядок.

Сквозь шум Онисим услышал осторожный голос Маноса:

— Этот вопрос очень трогательный. Если бы я хотел, да меня не выбрали, так я бы сна лишился, а то заболел… Как же, обществом обракован!..

Онисим настороженно повернул голову. Манос умолк, не досказав. Шурин Маноса Гришка, стоявший рядом с ним, сразу отошел от стола. Онисим посмотрел на ровесника. Губы Лавера были плотно сжаты, подстриженные седеющие усы торчали сердито. Лавер больше не тянулся к раскрытой табакерке соседа. Онисим с возрастающим беспокойством стал ждать конца собрания и ни на кого не смотрел.

— Значит, Онисим! — крикнул Макар Иванович. — Ну вот и с этим закончили.

Собрание расходилось. Старики тоже поднялись и медленно зашагали по дороге.

Онисим испытывал чувство вины. Это чувство вырастало в нем стремительно и неудержимо и заслоняло все другие мысли.

Лавер тоже думал о чем-то своем, как казалось Онисиму — печальном: так думали мужики двадцать, пятьдесят лет тому назад, когда им в чем-либо отказывал мир…

После собрания Онисим отыскивает Лыска. Быстрый и ласковый кобель бежит к нему с поля.

Онисим разбирает свою «ижевку» и части ее прячет под пиджак. Потом он берет сумку с кротоловками и выходит в поле. Лыско бежит за ним.

На пригорке, около маслодельного завода, шумно. Сегодня выходной перед началом покоса. Бригады собрались потолковать. На целых две недели люди разбредутся по далеким лесным урочищам, по рекам. Часть отправится к озеру Воже косить осоку. Кто-то напевает. Нефедова молодуха Таисия пляшет «под сухую». Крики, смех.

Полная красивая молодка Александра Мурышиха высмеивает Маносова шурина Гришку:

— Вот, матушки, и выходит ко мне навстречу: «Я тебя не пропущу». — «А что такое, что не пропустишь? Так вот и будем стоять на дороге?» Он ко мне. «Опомнись, Григорий батюшко». Опамятовался, стоит. «Ради бога, никому не сказывай. Я как твои глаза вспомню, так мне покою нет». — «Так что же, мне их замазать?»

Все смеются.

Гришка в стороне смущенно отмахивается:

— Не слушайте ее, болтушку.

Гришке всего шестнадцать, но он высок ростом, плечист, руки у него длинные, мускулистые, движения неуклюжи.

— Ты, Гриша, утвердись, — советует ему Манос. — Раз получается любовный обрыв, значит, делать нечего.

И сам смеется.

— Бабы, — кричит Мурышиха, — вы чего хохочете? Мне его сейчас, может, и от правды жаль…

— Так в чем дело? — говорит пожилая Устинья Белова. — Вот пойдем косить — кустиков-то много…

Мурышиха с достоинством поворачивается в кругу.

— Ой, бабы, разве мне такой нужен. Этот и захватить как следует не умеет…

Опять все смеются.

Гришка отходит к заводу и садится на камень.

Онисим пробирается сторонкой. Он сжимает под пиджаком части ружья и с опаской посматривает на Макара Ивановича. Остается шагов десять до гумна. За гумном уже никто не остановит…

— Решил сходить? — кричит из толпы Макар Иванович и делает к Онисиму несколько шагов.

Онисим останавливается.

— Да вот с кротоловками.

И, не дожидаясь, поспешно идет.

— Ну-ну, сходи, — добродушно говорит ему вслед Макар Иванович.

В лесу Онисим отдыхает от всех забот и горестей. Здесь его волнует все: неожиданно вспыхнувшая на солнце лиловым пламенем верхушка ели, клыхтание тетерки, свежий след медведя, заросшая лесная река с древними холодинами, со светлой зеленью молодой рябины.

Онисим внимательно смотрит под ноги и в каждую кротовую кучу зарывает капканчик. Лыско бежит стороной, неся морду по земле, как настоящая собака…

Летом прошлого года Онисим принес в избу корзину с пятью маленькими слепыми щенками, поставил среди избы стул и выклал на него один за другим всех щенков. Щенки попискивали, тыкались друг в друга смешными, голыми мордами и падали на пол. Падающих Онисим бросал обратно в корзину. Вскоре на стуле остались только два щенка: белая с черными пятнами сучка и черный кобелек. Они долго ползали по стулу. Наконец, сучка упала, угадав прямо на голову, и заскулила. Кобелек остался на стуле один. Он несколько раз подползал к краю плоскости и уже заносил над пропастью лапу, вытягивал шею, но каждый раз попискивая отползал обратно. Вот он выполз на острый угол стула, опустил книзу морду и на несколько секунд остался неподвижен. Потом резко дернулся назад.

Дрожащими от волнения руками Онисим взял его за шиворот и опустил на пол. Потом он поднял корзину с четырьмя щенками, наказал снохе Ирине, чтобы она не выпускала ребятишек, взял в сенях заступ и ушел к овинам. Вернулся он с пустой корзиной и, как разделся, сразу подошел к черному кобельку. Он взял его к себе на колени, открыл рот, ощупал у него нёбо, ощупал за ушами, осмотрел лапы, грудь и остался доволен. Он велел восьмилетней Катьке отвязать в сарае тоскующую Найду. Найда вошла, худая и жадная, и прямо с порога бросилась к сыну. Она принялась его лизать и тихонько повизгивала. Ребятишки сидели вокруг них на корточках и наблюдали, как единственный из пяти сосал мать.

Онисим назвал кобелька Лыском и с величайшей заботой следил за тем, как для Лыска мало-помалу открывался широкий сложный мир сенного сарая, бурьяна около рябины и избы.