Будни - [16]

Федор Дмитриевич уже второй год не варил пива, праздновал день урожая.

— Больше шабаш религиозные предрассудки, — сказал он жене решительно и твердо.

— А как же — гости придут?

— Чайком попой, пирог испеки хороший. Вот я засяду и буду газеты читать.

Читать газеты Федьке, впрочем, не пришлось — ребята-комсомольцы из соседней деревни утащили его участвовать в спектакле.

Так было в прошлом году. Нынче же Федьке было не до спектаклей — хмурый, похудевший, он целыми днями молчал, все валилось из рук его.

— Да что с тобой? — спрашивала Анюта.

— Живот болит.

Было это дня за три до праздника. До вечера Федька пролежал на конике, ночью ворочался с боку на бок, стонал… Анюта несколько раз вздувала огонь и смотрела на него. Ей казалось, что муж тает, как свеча.

— Тяжело?

— Ой, тяжело… Да ты ляг, успокойся.

Большая борьба шла в груди у Федьки. Сказать ли жене о своих думах или жить затаившись и мучиться? И видел мужик, заговори он сейчас с женой — разлетится, расколется вся их такая налаженная жизнь, и не соберешь ее, не догонишь.

— Ой, Анюта!

— Ну?

— Ничего… Хотел спросить, ходила ли ты сегодня в баню?

— Господи, да что с ним?

«А вдруг она до сих пор любит того, ненавистного?» — подумалось Федьке, и дрожь пробежала по его худому нескладному телу.

— Жена! — снова окликнул он.

— Да что такое?

— А вот… Не перенесть ли нам, как ты думаешь, на будущий год хмельник на другое место? Али, может, совсем изничтожить?.. Все равно теперь хмель не требуется, пива не варим.

— К чему ты о хмельнике-то, ни к селу ни к городу?

В голосе Анюты — испуг и тоска. Она всхлипнула и громко заплакала.

— Ну, чего воешь, дура, скажи на милость, — упавшим голосом пробормотал Федька. — Вот, ей-богу, беда-то! Хошь не говори ничего… У людей бабы как бабы, а тут и посоветоваться нельзя.

Он уже жалел жену — измучил он ее совсем! — и жалость смешивалась со злобой. Анюта плакала все тише и наконец, вся в слезах, забылась. Неподвижная тишина стояла в избе, это еще пуще угнетало Федьку, — тоскливые мысли не давали уснуть.

Наутро он решил еще раз проверить жену.

— Вчера вспоминала, что нужно крупу смолоть, — сказал он, — так у Гири жернова хороши, давай сходим к нему.

— У Игната тоже жернова есть, — ответила Анюта.

— У него старые, худые, а тут новенькие.

Федька пытливо смотрел на жену. Она отвела глаза, опустила голову.

«Правда, — со страхом подумал Федька, — теперь хоть не ходи…» Но они все-таки пошли. С Гирей встретились в сенях — он сколачивал какую-то кадку.

— Здорово, Семен.

— Здорово, — угрюмо пробурчал Гиря, не глядя на Федьку, но по звуку шагов и по теням догадался, что он не один, и поднял голову. Поднял и чуть заметно вздрогнул.

— Да ты еще и не один, — сказал он развязно, особенно налегая на последние слова.

Федька чувствовал себя как человек, добровольно идущий на посмешище. Анюта стояла рядом точно пришибленная, застенчиво, по-девичьи уставившись глазами в пол.

— Так что же, дашь жернов или нет?

— На дом не дам, а здесь мелите, — просто ответил Гиря. — Скоро самим потребуется.

Жернова стояли в задней избе, выходившей окнами в огород.

— Ты одна смели, — сказал Федька, проводив туда жену, и ушел, оставив ее одну в зимовке.

Сухие головки девясила и старой крапивы лезли в низкие окна, скрадывая и без того скудный предвечерний свет серенького дня. Пахло холодом, старым густым молоком и квашней.

Анюта долго, внимательно осматривала избу. Все в ней было крепкое, слаженное прочно и неуклюже — так бывает в старых крестьянских избах, где живет зажиточный хозяин. Толстые сосновые лавки были украшены широкими подпушками и выкрашены красной краской. Широкие плотные полати с резьбой на воронце возвышались над богатой лежанкой с фигурными печурками… Все это нравилось Анюте. Понравилась ей и полочка для посуды — большая, крепкая, с выжженными фигурками по бокам.

«Федьке такой не сделать», — подумала она и сразу устыдилась своей мысли. Но высокий здоровяк с размашистыми движениями, Гиря, против воли вставал в памяти. «Счастлива Варвара с таким мужиком», — опять подумала баба и, чтобы избавиться от мыслей, сердито махнув рукой, принялась за работу.

Жернов оглушительно гремел, сердито грыз сухой овес, выбрасывая на подстилку готовую крупу… Жернов был тоже какой-то особенно прочный, неуклюжий — казалось, ему век не будет издержу.

«Не сам устраивал, поди-ко», — подумала Анюта. В это время широкая полоса тусклого света пробежала в передний угол, и Анюта угадала, что кто-то вошел в зимовку. Сильнее забилось сердце, кровь прилила к лицу, и она быстрее завертела жернов.

Мимо нее в передний угол прошел Семен — долго рылся на полавочнике, затем поискал что-то на шестке, но, ничего не взяв, остановился посреди избы. Сквозь гром жернова было слышно, что Семен говорит какие-то слова. Не поднимая головы, Анюта остановила работу.

— Что не пошлешь на мельницу?

— Все некогда.

— Некогда?..

Семен опять прошел к печке, нагнулся над шестком… И вдруг баба увидела, что он направляется к ней. Она вздрогнула, ниже опустила голову.

Большая, тяжелая рука легла на ее плечо.

— Что тебе? — спросила Анюта и робко взглянула на Гирю. Знакомые черные глаза — глаза кудрявого парня Сеньки — медленно приближались к ее лицу, заглядывали, казалось, в самую душу.