Будни накануне - [13]

Сердце мое заколотилось, и я понял, что все очень серьезно. Здесь не нафантазируешь и не отбрехаешься — тут себе биографию испортить — нечего делать, проще простого… Хотел с Люськой посоветоваться, но… что-то остановило… купил бутылку и поехал к школьному товарищу. Так вернее.

Когда мы закончили школу, все суетились, в институты поступали, очки, проходные баллы… а он сразу в армию и на Будапештское пекло… с парашютом… Он старше был на четыре года… а когда вернулся досрочно — после госпиталя, говорить ни с кем не хотел и ничего не рассказывал… так только иногда срывалось у него что-нибудь, и он опять молчал долго… мы с ним странно дружили. Когда мне пятнадцать с половиной было — ему почти двадцать, и почему ему разрешили закончить дневную школу, а потом идти служить, — никто не знал… из нас — никто… Только мальчишество мое прошло, а одиночество — нет, и симпатия наша взаимная не прошла… стала дружбой… наверное, мне повезло, что у меня такой друг был… и неважно, что не так часто виделись…

Он выслушал все внимательно и сказал просто:

— Уходи.

— В каком смысле? — поинтересовался я.

— Ты в этом своем болоте, чем больше суетиться будешь, тем глубже погружаться, а потом засосет — не вылезешь…

— Значит, бросать все на полдороге… и опять идти с самого начала, а там — чуть высунешься, снова… — Юрка человек откровенный. Он даже и не раздумывал — сразу все нарисовал:

— Если о себе думаешь — немедленно уходи… а если веришь, что очень науке нужен, может, у тебя еще романтика в одном месте свербит, — сразу уходи… — и я всю ночь думал, кому я нужен вообще на этом свете? Выходило: кроме себя — никому… так грустно стало — это… такое открытие, которое никак нельзя использовать — только утопиться или удавиться, но для этого характер особый требуется.

Проверять жизнь экспериментом я не стал, но понял, что если все время об этом помнить… плохо дело кончится… надо что-то наложить сверху, слой другой, чтобы дифракция такая возникла и оставила размытый силуэт, а самому, наоборот — резче очертиться как-то, проявиться, как на фотобумаге в кювете с проявителем…

Но в этот момент я почувствовал, что все, за что мог спрятаться, как-то ужасно надоело, если грубо, без приближений — обрыдло и стало скукоживаться… Стенд мой, который почему-то вызывал раздражение у всех, кто до меня начал «ковырять» науку, даже у Кулинича… он опять бубнил мне, что я неправильно поступаю — «вкалывать надо, чтоб все видели»… а тут еще мои отлучки в патентный институт… И сначала все подхихикивали, что ерундой занимаюсь, но вдруг распоряжение директора по институту, чтоб все руководители тем представили патентную экспертизу своих работ…

А кто это знал, с чем едят эту патентную экспертизу? Ну, и началось! Кинулись ко мне, а я думаю: «Братцы! А когда ж я жить и работать буду?» Раз отказал, два, мол, сами давайте — не боги горшки обжигают… Обиженных я считать не стал, а тем более к слухам приноравливаться… они ж из компетентных и независимых источников… «ТАСС уполномочен сообщить»… Но откуда-то Люськино имя узнали, потому что многие в ее патентный институт кинулись… цепочку-то выстроить проще простого… и пошло, пошло… одна Авдошкина мне сочувствовала и, правда, помогать стала… но зато я все время, как на исповеди присутствовал — она мне такого понарассказала… Сидит, работает, а язык сам по себе живет… уже до женских секретов добралась… Познавательно, конечно, но очень уж подозрительно: про такое, наверное, только с подружкой близкой, или доктором, и я никак не мог решить, кто я — никак не выходило, что кто-нибудь из них…

А привычка? Без нее не проживешь… а с ней… слишком часто — лучше б ее и не было… а то все, как у амебы становится: сплошь врожденные рефлексы… и больше ничего…

Диссертация мне казалась полной ерундой, и я успокаивал себя только тем, что не могли все разом сговориться, чтобы врать мне, что она нужна и полезна, ну, и так далее… Командировки — тоже тоска… разве что заработок… Вокзал заплеванный, чай перекипевший, мутный с тугим коржиком, простыня влажная, номер в гостинице с резким запахом хлорки, тусклый свет и сквозняк в цеху, а вечером кино с поцарапанной пленкой и ужин в буфете: утка с зеленым горошком и стакан сметаны, а потом ночью пьешь, пьешь и рыгаешь, звук такой, как будто лошадь мордой трясет, а губы шлепают и в горле у нее клокочет… тоска. Черноземный горизонт до бесконечности, до абсурда, до отчаяния… и в довершение всего Люська перестала очки снимать, когда целуется. Я сначала решил, что по рассеянности это, и, по-джентельменски стерпел… Терпел, потому что дужка стекла мне чуть пониже переносицы так уперлась, что думал обчихаюсь… какое уж тут чувство, если думаешь, как не обидеть человека своей несдержанностью… А Люська ничего… будто не заметила… и опять очков не сняла… Мне так обидно стало… больше всего обидно, из того, что меня тогда давило… Я тут же решил: значит, сам виноват: вот женился бы — она бы всегда очки снимала, а так — и не скажешь… Ну, короче говоря, я принял это за знамение судьбы. Попросил у Андрюшки, чтобы он мне перепечатал стихи те, что под копирку достал, из «Доктора Живаго», и когда вычитал там: «Аве отче, если только можешь, чашу эту мимо пронеси», по-настоящему заплакал. Слезы катятся, а я думаю: отчего я так разревелся? И выходит: просто из зависти, что человек не только себя понять может, но и всему миру объяснить, что с этим несчастным огромным и крошечным миром происходит, объяснить всего двумя строчками! Вот это уже вершина концентрации эмоции, а энтропия какая! Тут я понял, что въехал на своего конька — на энтропию, я уж давно заметил, что у меня такой комплекс выработался «энтропийный» — с тех пор, как Борис Давидовичу экзамен сдавал не по книгам, а по его диссертациям… И понесло меня, понесло… я уж так далеко от поэта забрался, что и сам не знал, как выбраться… поехал к Юрке и первый раз в жизни так напился, что ничего не помнил и утром не мог никак сообразить, где я…