Будни и праздники - [39]

Молодая, Николица, лежала рядом с ней, устало дыша. Она не сводила черных глаз с обнесенной колючим плетнем бахчи внизу, в ложбине у речки, скрытой высокими ивами.

Там, поскрипывая, мучительно медленно поворачивалось водоподъемное колесо, металлические лопасти блестели на ярком солнце, как ножи, а вода падала с тихим горестным звуком, словно стонала оттого, что ее заставляют расставаться с рекой. По ту сторону плетня время от времени мелькала голова крестьянина в соломенной шляпе. Мальчик лет шести стоял у колеса и стегал хворостиной старую лошаденку, испуганно поглядывая на женщин.

Николица следила за ним жадным взглядом и несколько раз махнула ему рукой. Но мальчик смущенно поворачивался к ней спиной и продолжал шагать за лошадью.

— Ты, сынок, не слушай, чему тебя дед учит, — неожиданно крикнула Николица.

Пожилая женщина вздрогнула, приоткрыла свой круглый, как у вола, глаз и удивленно посмотрела на нее.

Мальчик еще старательнее принялся нахлестывать лошадь. Колесо завертелось быстрее и заскрипело надсаднее. Крестьянин подошел к плетню, снял шляпу с седой головы, которая серебряным мячом блеснула на солнце, и что-то сказал мальчику.

— Учи его, учи! — воскликнула Николица, впиваясь горящими глазами в старика.

— А ты помалкивай! — раздался его громкий отчетливый голос. — Занимайся своим делом и не приставай к мальцу!

— Учи его, учи! Скажи еще, что ты его рожал! Уж ты научишь хорошему… — запальчиво возразила женщина.

Крестьянин не отходил от плетня.

— Иванчо, иди сюда, к маме, дай я тебя обниму, — ласково и умоляюще крикнула она мальчику. — Какой ты большой-то стал!

Мальчик вздрогнул, наклонил голову и перестал погонять лошадь.

— Отстань от него, змея. Не пойдет он к тебе. Не ори, — крикнул крестьянин.

— Это кто же такой? — спросила пожилая, становясь на колени.

— Свекор мой, чтоб его громом убило. Отнял у меня сына, разлучил нас.

— От Милко сын? — равнодушно спросила пожилая и добавила: — От первого твоего мужа?

— От него, моя кровинка!.. Привадил его к себе старик проклятый.

— А ты забери обратно, чтобы люди не болтали…

— Да люди-то в чем виноваты? Это все он, злодей, по селу ходил, плел невесть что. Из-за него я и в тюрьме сидела. И бумаги мне на землю не дал, и мальчонку отнял.

— А я так ничего и не знаю, — сказала пожилая. — Помню только, что как-то на пасху вы с Милко в Элковрыт приезжали. Ладный парень был, да и человек, видать, хороший…

— Эх, — вздохнула молодая, и маленькое ее лицо побледнело. — Иногда прямо вижу его, стоит в комнате, смотрит на меня этак ласково, с любовью…

Она не докончила. Замолчала и пригорюнилась. Потом вдруг упала головой на руки и заплакала. Вся ее стройная фигура и плечи содрогались от рыданий.

Пожилая пыталась ее утешить.

Николица на миг переставала плакать, словно прислушивалась к чему-то, и снова голосила еще громче и протяжнее.

Тяжело пахло вскопанной нагретой землей. Низкая кукуруза, торчавшая среди черного поля, казалось, покачивалась от зноя. Воздух струился. Вокруг стояли уже высокие хлеба, кое-где взметались с наклоненными вниз головками колосья ржи, точно хотели, как кузнечики, подпрыгнуть к небу. Маленький клочок поля обступали со всех сторон холмы, одетые свежей зеленью. Из-за них выглядывала синеватая цепь Балкан, она то появлялась, то пропадала, точно плыла куда-то. В безмолвии майского утра чуть слышно жужжали насекомые, будто сама земля пела на тысячу голосов.

Пожилая принялась за работу. Сухое позвякивание мотыги рассекало рыдания молодой женщины.

— Вставай, Николица, пора. Солнце скоро сядет, — сказала пожилая.

Николица вытерла лицо краем юбки и встала. Она все еще всхлипывала, худая грудь ее вздрагивала. Пожилая подозрительно посмотрела на нее, все так же равнодушно взмахивая мотыгой.

Теперь обе стучали мотыгами. Стук глухо отдавался в тишине полей. По вьющейся среди нив дороге проехал всадник, поздоровался с ними и медленно потонул за зеленым ковром холма. Только голова его черной точкой долго плыла над травой, наконец и она исчезла.

— Хорошо вы, видно, жили, — сказала пожилая, просто чтобы снова начать разговор.

— Женились по любви, а не повезло нам, — с готовностью ответила Николица. — Всего четыре месяца прожили мы как муж с женой. А осенью упал он, расшибся да так больше и не встал. Какие деньги у нас были, все на докторов ушли. Три года он лежал, исхудал весь, высох, как палка…

— И то сказать, тяжело, вам бы жить да жить, а тут…

— На второй год лицо у него сделалось ясное, волосы отросли, не стриженые ведь, русые такие, мягкие, как у женщины. Аж до плеч стали… когда он помер, отрезали их, чтоб было как полагается, — продолжала Николица так, словно не слышала слов другой. — Сначала очень он мучился. Помереть хотел. Не себя, меня жалел. А после привык, мила ему стала жизнь, хоть и лежал — с постели не вставал. Шутить стал над своей болезнью, подсмеиваться…

— То-то и оно. Тверд человек душой. Ко всему привыкает, — сказала пожилая.

— Принес ему соседский сын губную гармошку. Он научился немного на ней играть. Гляжу, повеселел он у меня, о смерти и не думает. Приходят к нему люди, один одно принесет, другой — другое, он с ними разговаривает, шутит, точно ему родить, а не помирать. И такой какой — то стал… ровно святой, красивый. Глаза у него были серые, с темными точками, а тут посветлели, большие стали, светлые… и красивые, и страшные. Я начала даже бояться его, стыдиться как чужого. Вроде бы это Мил ко, а вроде и не он… словно с того света…