Будни и мечты профессора Плотникова - [63]

Впрочем, мне вдруг расхотелось умирать. Пересилило любопытство: оказывается, не все изведано в этом скучном мире!

Она коснулась меня теплой, поразительно ласковой ладонью. От нее едва уловимо пахло ванилью…

Я не знаю, было ли у меня детство. Оно не оставило воспоминаний. Разве что похожий запах. Возможно, так пахло от моей матери. Я не запомнил ни ее лица, ни голоса. Только запах ванили почему-то ассоциировался с нею. Всякий раз, обоняя его, я замирал в странном напряжении, пытаясь извлечь нечто затерянное в глубинах памяти. Некую тайну.

Но запахи нестойки. И я стряхивал наваждение, словно дорожную пыль, до следующего нескорого раза…

Стоп! Зачем этот самообман? Не было у меня матери! Я — гомункулус, так назвал кто-то из древних искусственного человека, порожденного воображением.

Гомункулус… Уже не воображаемый, а во плоти и крови. Задуманный как супермен, воспринятый как недочеловек…

А запах ванили… Так пахли духи молоденькой лаборантки, которая меня синтезировала. Ее прогнали: ведь она самовольно ввела в мою память непредусмотренный запах…

Мать я выдумал после. И заставил себя поверить в ее существование. Просыпался по ночам от собственного зова: «Мама! Мама…» Мне хотелось быть не суперменом-гомункулусом, а обыкновенным, ничем не выделяющимся из массы человеком. С его мелкими заботами и переживаниями, мечтами, планами, даже неудачами и огорчениями. С тем, что называют душой… …Женщина коснулась меня теплой, ласковой ладонью, источающей родной запах, и я вдруг почувствовал себя таким маленьким человеком, как бы ребенком, делающим первым шаги.

— Кто ты? — спросил я доверчиво.

Она молча приложила палец к губам.

— Как твое имя? — настаивал я.

— Разве дело в имени? — улыбнулась женщина. — Имя всего лишь псевдоним, знак, символ. А иногда — маска, скрывающая лицо.

— Да, главное — не имя, а сущность человека, — согласился я.

— А тебе известна твоя сущность?

Голос женщины стал неожиданно жестким и, показалось мне, холодно-неприязненным. Как безошибочно она определила мою ахиллесову пяту. Сама же осталась воплощением тайны. И никакой компьютер не поможет разобраться в этом…

— У меня нет сущности, — с вызовом ответил я.

— Тогда что же?

— Предназначение.

— У человека одно предназначение — творить добро!

— Тебе же известно, что я гомункулус!

— Ты уже не гомункулус, — сказала она. — Ты человек, мне лучше знать…

— Пусть так, — проговорил я в замешательстве. — Но что такое добро?

— Антитеза зла.

— А разве зло причиняют не люди?

— Вопреки своему предназначению!

— Добро и зло относительны…

— Что же тогда абсолютно?

— Знание. Оно над добром и злом.

— Над добром и злом… — повторила она. — Как это страшно…

— Прогресс нельзя остановить, — откликнулся я заученной фразой.

— Прогресс ради прогресса, и в этом предназначение человека?

— Мое предназначение, — я сделал ударение на слове «мое», — именно в этом. Так уж меня запрограммировали.

В ее голосе прозвучала грусть.

— Не оттого ли тебя потянуло к сенсору? Компромисс между программой и совестью?

— Просто не хотелось больше жить…

Каким неуверенным показался мне собственный голос, какими неубедительными словами возражал я ей…

— Неправда!

Она смотрела на меня с любовью и жалостью. А я не знал, что ответить.

— Тебе предстоит многое переосмыслить. Тебе и другим людям!

— Кто же ты? Кто? — изумленно допытывался я.

— Жизнь… — затухая, прорезонировало в ответ.

А женщина исчезла — столь же неожиданно, как появилась. И была ли она?

За бортом бушевала солнечная корона обрушивая на жаропрочную обшивку капсулы турбулентные потоки плазмы. Странно: мне нисколько не хотелось умирать. Я с недоумением смотрел на выбитую предохранительную пластинку сенсора. Зачем она, от чего может предохранить? Сам ритуал троекратного прикосновения показался мне смешным и наивным. Вероятно, я на самом деле стал человеком. Обыкновенным человеком с огромной душой, способной вместить радости и страдания всех живущих в этом сложном и прекрасном мире.

Да, мне хотелось творить добро. Оно рождалось в моем сердце и рвалось наружу. К источнику жизни — Солнцу.

Солнце пахнет ванилью, тонко и нежно. Пусть кто-нибудь убедит меня в обратном!

ЗВЕЗДНАЯ МИНУТА

Кинопленку можно уничтожить. Память жива, пока жив человек. Потерявший память теряет прошлое. А человек без прошлого — не человек или, во всяком случае, не личность.

Мудрец утверждал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку: это будет уже другая река. В реку памяти можно входить бессчетно, и она останется все той же илистой рекой памяти. Прошлое на ее дне, под слоем ила.

Жизнь человека — спектакль, который бывает сыгран лишь единожды, а затем его навсегда вычеркивают из репертуара. Декорации же отправляют в музей или на свалку.

Спектакль без суфлера и репетиций. Премьера и бенефис. Триумф либо провал. И не изменишь ни картины, ни действия, которые уже сыграны. Ни реплики, ни жеста, ни интонации. Не изменишь. Не исправишь. Не повторишь.

Импровизация…

Память — фильм по мотивам жизненного спектакля. Единственный зритель — сам актер, играющий в спектакле заглавную роль.

Память — кинолента, пущенная задом наперед. Время, убегающее от самого себя. И она же — режиссер, которого так не хватало в спектакле! Раз, и кусок ленты в корзине забвения. Два, и кадры склеены в иной последовательности. Три, и подправлен сценарий.