— Видишь? Диабаз шевелится. Будто — мостовая ожила.
— Диабаз? Ах да, конечно. Откуда бы тут взяться крокодилам?
— Крокодилам? — не понял Павел Сергеевич. — А вообще похоже! Этакий взбесившийся крокодилий питомник!
Значит, это всего только гладкие камни мостовой. Хотя в известном смысле было бы легче, если бы это корчились и ходили ходуном живые крокодилы, а не бездушная каменная мостовая.
— Не пройти, — понял Павел Сергеевич. — Куда теперь?
А сам вспомнил: однажды шли вдвоем по пляжу и вдруг она дернула его за руку:
— Смотри, смотри! Зайчик!
— Где, какой зайчик? — недоумевал он.
— Да нет же, не вниз, чудак, ты вверх смотри! Во-он то облако! Увидел? Правда, совсем будто зайчик? С хвостиком!
— Да ну тебя, — он с досадой махнул рукой. — Какой еще зайчик? Облако как облако. Выдумаешь тоже! С хвостиком…
Они повернули назад по пыльному переулку.
— Отчего же такое? — спросил Павел Сергеевич. — Цветы гибнут, стенки теплые, мостовые оживают. Что вы тут наколдовали? Если бы только взрыв, а то ведь какие последствия! Нет, давно я уже говорю, нельзя бабам руководство доверять! Нельзя!
— Павел Сергеевич! — Миша повернул к нему искаженное страданием лицо. Не надо, я прошу вас! Она… — на язык просилось слово «была», он с усилием загнал его куда-то в пересохшую от жажды гортань. — Она настоящий ученый. Это слово к ней неприменимо. — Так же трудно сказать о ней «баба», как и «была». — Это одно из имен, которыми по праву гордится советская нейробиология.
— Слушай, ты, я столько лет был ее мужем, не хуже тебя понимаю! — прикрикнул на него Павел Сергеевич.
— Сдается мне, что вы как раз мало ее понимали, — Миша возразил пугающе тихим голосом.
— Я-то понимал, — жестко сказал Павел Сергеевич. — Я ее полюбил именно за эту нестандартность. Всегда мог простить ей все. Согласен был по столовкам обедать, сам полы мыл. Потому что понимал, что наука для нее важнее всего. Даже ребенка из-за этого потеряли. Дочку, Оленьку. Ты небось и не знаешь. Она никому не говорит. Пришлось моей глухой тетке ее отдать. Погибла двух лет от менингита, только холмик остался.
«Значит, правда, — похолодел Миша. — Не почудилось».
— Это тебе не понять, — продолжал Павел Сергеевич, — что значит — похоронить вместе ребенка. И надежду иметь другого, не захотела она больше рисковать. Да разве кто станет ей ближе меня после того, как мы гробик в могилку опускали? Это ты пойми. Женщина нынче не хочет быть женщиной — в том смысле, как это было раньше. Не желает жить одной любовью, интересами любимого, детьми, кухней. Лезет она, раскрепощенная женщина, на производство, в науку, в политику. А природа своего требует; она в глубине души остается бабой, которой, как сказал один классик, к травке бы поближе, да мужа попроще, да детей побольше. Вместе то и другое не выходит. Тут, Миша, величайшая трагедия нашего времени. И взрывы — через это. Да. Все катастрофы от этого.
— Нет, — Миша тряхнул волосами. — Нет трагедии. Я разумею положение женщины. Разве трагедия, если тебя из тюрьмы освободили?
— Ого, еще какая трагедия! Представь — выпустили тебя из тюрьмы, а куда ты дальше? В тюрьме, как ни плохо, а на всем готовом, заботы о хлебе насущном нет, все предусмотрено. А вышел на волю — соображай сам, как жить.
— Освободили же, сделали полноправным членом общества, все пути открыли! В чем трагедия?
— Это ты по молодости. Кандидатский минимум сдал уже? Небось по философии пятерка? Книжную премудрость легко вызубрить. А по делу, применительно к жизни? Пойми: ни одно жизненное явление нельзя воспринимать прямолинейно, односторонне. Во всем свои противоречия, отрицательные стороны уживаются с положительными.
Общество этого поучающего зануды вдруг сделалось невыносимым для Миши, его рассуждения казались пошлыми.
— Она… Вы же не в состоянии понять, кто она! Она… ей тяжело было с вами, вам же было глубоко наплевать, чем она занимается, вы в ней видели только бабу, свою жену! Вы собственник! — Мишу бил озноб. Он натянул куртку.
— Дурень ты, дурень! — Глаза Павла Сергеевича потемнели. — Была бы мне нужна только баба — что я, не мог бы себе найти такую, чтоб варила мне щи и носки стирала? И рожала бы детей. А я… да я сам ей готовил и стирал в стиральной машине, к вашему сведению! Никогда этого не стеснялся! — Павел Сергеевич сердито тряхнул в воздухе своим «сундуком».
— Еще бы! А чем вам заниматься после работы? Сидеть у телевизора да газеты читать? Еще бы требовали, чтоб она вас обслуживала! Наука требует всего человека без остатка, слышите? Неважно, мужчина это или женщина. Ученый работает круглые сутки!
— А ты что можешь понимать, мальчишка? Ты с ней познакомился как с известным профессором, она уже имя мировое имела. Ты не ее, ты славу ее полюбил.
Да как он смеет, этот мужик, говорить то же, в чем обвиняла Мишу она? Почему нужно в чем-то низком подозревать Мишу, раз ему довелось родиться на двенадцать лет позже? Разве он нарочно? Во всем остальном они созданы друг для друга. Нет, вовсе не славу ее он любил, а ее голос, глаза, руки, совсем еще молодое стройное тело. И талант ее тоже любил, но разве она существовала отдельно от таланта?
