Будаг — мой современник - [5]

СПЛЕТНИ-ПЕРЕСУДЫ

Приходя к нам, Гызханум неизменно говорила, что в Вюгарлы для нее нет людей ближе и дороже, чем наша семья. Это не мешало ей, завидев меня, укоризненно качать головой и грустно вздыхать:

— Бедное дитя! Сирота при живом отце…

Если поблизости не оказывалось сестер и матери, Гызханум останавливалась и, прищурив глаза, принималась выспрашивать последние новости об отце: пишет ли? Не собирается ли вернуться домой? Не забывает ли прислать вовремя деньги?

Я терпеливо отвечал, что отец работает на промысле и деньги нам присылает, неужели она забыла?

— Да буду я твоей жертвой, дитя мое, но не собирается же он всю жизнь оставаться в Баку? Разве может мужчина забыть о своем доме, о жене, о детях?

Я отвечал Гызханум, что она сделала бы лучше, если бы спросила обо всем у матери.

Гызханум обижалась на мое нежелание поддержать разговор и исчезала, чтобы посплетничать о нашей семье. Но проходили день или два, и словоохотливая соседка снова приставала ко мне с расспросами об отце и о том, почему он не приезжает к нам.

А я и сам толком не знал, почему отец так долго — целых одиннадцать лет! — не находит возможности хоть на день приехать повидаться с нами. Я стеснялся спрашивать об этом у матери и сестер и с болью в сердце выслушивал соседские пересуды.

— Если жена добра, муж от нее не уйдет… — говорил один.

— От молодой жены в Баку зачем возвращаться к старой в Вюгарлы? — говорил другой.

Мама казалась мне красавицей. В свои сорок лет она выглядела молодой и полной сил. И слова, произнесенные равнодушными людьми, ранили мое сердце. А что говорить о матери? Конечно же она воспринимала их болезненнее, чем я. Что ж, придумал я объяснение, очевидно, дела заставляют отца отложить свой приезд к нам. Но слова Гызханум не давали мне покоя. Неужели отец бросил нас? Но почему? Чем мы его обидели?

* * *

Солнце неподвижно стояло на самой макушке горы Еллидже, когда я пришел домой. Матери дома не было. Печаль сжала мое сердце. Запущенным выглядел наш дом: забор покосился, двор неухоженный, неприветливый, чувствуется отсутствие хозяйской мужской руки. А каким сверкающим и веселым казался мне дом в мои пять-шесть лет. Я помнил, что у входа в комнату, на подставке, у самой притолоки всегда стоял большущий медный кувшин, доверху наполненный водой. В углу, рядом со ступкой, лежали большие глыбы каменной соли, которые отец крушил и растирал в ступе каменным пестиком, пока соль не превращалась в тонкую белую пыль.

У окна был установлен ковроткацкий станок, а на нем — натянутая основа. Не было года, чтобы мать не соткала один или два ковра на продажу. А возле двери втиснуты закрома для хранения зерна и муки, отполированные бесчисленными прикосновениями многих рук, потемневшие от времени. Закрома были почти моими ровесниками, их подарили родителям в день праздника, устроенного у нас в честь моего обрезания. Увы, закрома чаще пустовали. Но тем привлекательнее они были для меня: в них можно было забраться с ногами, потом перелезть в следующее отделение и спрятаться, оставаясь никем не замеченным.

В доме всегда тепло, когда рядом отец. Но где он? Отчего не едет?.. Жалость к матери охватила меня, и я решил немедленно что-нибудь сделать для нее приятное. Принес два кувшина воды, подмел двор, подпер кольями завалившийся забор, убрал хлев.

Пришла мама, задумчивая и печальная, как всегда. Налила простоквашу в пиалы, очистила несколько головок лука, вынула из казана, где мы хранили, чтоб не засох, лаваш.

— Садись, ешь.

Зажгла коптилку, а в доме, казалось, стало еще темнее, только черные тени зашевелились на стене. Мне почему-то помнилось, что, когда с нами был отец, десятилинейная лампа с чистым стеклом и широким фитилем ярко освещала нашу комнату.

Мать села на палас напротив меня и тяжело вздохнула. То ли видит меня, то ли нет…

— Ты что-то новое узнала об отце? — спросил я и этим будто плеснул на раскаленную сковороду воду.

— Новое? Новое — это сплетни!

И тут я не сдержался, сказал, о чем болтает Гызханум, что в ее разладе с отцом виновата будто бы она, моя мать.

— Но ведь что-то было между вами? Скажи, чтоб и я знал!

Мать вздохнула:

— Пусть Гызханум лучше думает о своих собственных горестях! Что поделаешь, сынок? Хорошее забывается.

Жалко мне вдруг стало мать. Наступила тягостная тишина. Мы часто только вдвоем. Замужняя старшая сестра давно не заходит, средняя тоже, у обеих на руках дети, свои заботы-горести. А младшая…

И вдруг мать вспылила:

— Гызханум! А ты больше ее слушай! Я сама тебе расскажу, о чем теперь говорят! Будто отец твой недоволен еще и тем, что я выдала замуж Яхши, не спросив на то его благословения. — Мать замолчала, а я подумал, что тут отец, пожалуй, вправе обидеться на мать. А как же? В семье правоверных мусульман нельзя выдать дочь замуж без воли и разрешения главы дома!..

— Ну, конечно, он прав, — словно прочитала мать мои мысли. — Но приехал ли он хоть раз за эти годы, чтобы подыскать достойного жениха и для Яхши, и для Гюльянаг?

«В самом деле, — подумал я, — как иначе могла поступить мать, если она здесь, а отец в Баку?»

— Похоже, что твой отец и не собирается возвращаться домой! В Баку, говорят, и солнце жарче, и хлеб дешевле. А еще болтают, что он растолстел, раздобрел, женился, детей завел…