Будь здоров, школяр - [13]

Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки. Здесь в бывших блиндажах возникли склады, и невыспавшиеся интенданты раздают, выдают, снабжают.

Здесь проходят дороги на север. Туда ушло наступление. Оттуда все глуше доносится канона-да. А по этим дорогам торопятся на передовую новые части. В новом обмундировании. Как с иголочки. На новых машинах. И они разглядывают нас с любопытством и почтением, со страхом и завистью.

Я уже давно не видел Нину. Я уже забываю ее лицо. Я уже забываю ее голос. Как быстро все на войне...

Коля Гринченко начистился, отоспался. Снова весел. Сашка Золотарев через каждые два часа варит себе что-нибудь в котелке в добавление к общей еде. И спит.

Глазки у него совсем маленькие. Щеки еще пунцовее. Теперь и не поймешь, у кого пунцовее - у него или у Карпова. А младший лейтенант Карпов ходит победителем в своем овчинном полушубке, в лихо сдвинутой шапке, с прутиком в руке. Он этим прутиком похлестывает себя по голенищам, как теленок, хвостом отгоняющий мух.

Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся.

- Ему делать-то нечего, - говорит Коля Гринченко, - вот он и суется куда ни попало.

- Командир, - говорит Шонгин.

- На передовой-то его и не слышно было, - говорит Сашка, - скоро воспитывать начнет.

- Командир, - говорит Шонгин. - Как же без этого?

- Он скоро до нас доберется, - говорю я, - вон он как на Колю все поглядывает.

- Он меня не любит, - говорит Коля, - вот комбат, тот любит. А этот нет.

- Комбат - это, конечно, другое дело, - говорит Шонгин, - этот с веточкой ходить не будет.

- Он умный, наш комбат, - говорит Сашка Золотарев.

Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле:

- Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия.

- Так точно. Артиллерия,- говорит Коля и улыбается.

- И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память.

- Есть снять пряжку, - козыряет Коля и улыбается.

- Я ведь серьезно говорю, - говорит Карпов сдержанно-сдержанно, здесь на фронте эти фокусы ни к чему.

- Так точно, - говорит Коля и улыбается.

Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая.

- Снять и доложить, - говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит.

Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями.

- Так я же не противился, - говорит он, - что это его?

- Командир он, - говорит Шонгин, - а ты молокосос. А ну-ка тебя так...

Коля уходит, размахивает ремнем.

- Нарвется, - говорит Сашка Золотарев. Непонятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло. Коля сидит на лавке. Меняет пряжку.

- Уйду к разведчикам. Лихие ребята, - говорит он. Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать - тоже, говорить - тоже. Пополнения нету.

- Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, говорит Сашка. - Поехали бы мы в городишко... В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут...

- Тебе бы Карпов дал бы там, - говорит Коля.

- Яблони и без тебя зацветут, - говорит Шонгин, - а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде... Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл.

- Это был последний оркестр, - говорю я, - потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали.

- Э-э, болтать-то, - говорит Шонгин.

- Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается.

...А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем - наши направления в отдельный минометный дивизион.

- Сами доедете, - сказал нам начальник второй части, - не маленькие.

Мы и поехали.

Никто нас не провожал. И Женя не пришла. Мы ехали по вечерней Москве и молчали.

А на Казанском вокзале было страшно тесно. И мы сели на пол. И это нам нравилось. Сережка курил и все время сплевывал на пол. Мы с ним играли в солдат, и нам нравилась игра. А я все время поглядывал по сторонам: может быть, увижу Женю. Нет, оркестры не играли нам на прощание. Только на возвышении стоял рояль, и к нему подсел какой-то хмельной морячок и заиграл старинный вальс. И все замолчали и стали слушать. И я слушал, а сам все время поглядывал по сторонам: не идет ли Женя.

Это был какой-то незнакомый вальс, но чувствовалось, что он старинный. Даже дети, которые плакали, вдруг перестали плакать. А морячок раскачивался на стуле, и длинный чуб его свисал и касался клавиш.

- Вот мы с тобой и солдаты,- шепотом сказал мне Сережка.

Морячок играл старинный вальс. Женщины, дети, старики, солдаты, офицеры... И я был счастлив, что сижу на полу вокзала, что рядом - мой вещмешок, что я солдат, что завтра, может быть, дадут мне оружие.

И я был счастлив, что я с ними, что хмельной морячок играет на рояле. И мне очень хотелось, чтобы Женя появилась здесь и увидела нас в этом мире, к которому мы причастились, который так непохож на наши дома, на нашу вчерашнюю жизнь...