Будь мне ножом - [86]

Ты не обратил внимания, что дошёл, будто случайно, до самого царства моего детства — моей улицы Нехамия со всеми воспоминаниями. Как всё перемешалось!..

Помнишь, я писала тебе из маленького вегетарианского кафе, втиснувшегося между шашлычной и пиццерией? Только позавчера до меня дошло, что оно находится на том самом месте, где раньше было кафе «У моря».

(Конечно, сегодня и я с трудом узнаю своё «царство», стиснутое всем этим мрамором, гостиницами и современным дизайном.)

Так приятно стало, даже мурашки по коже побежали! В этом самом кафе мой отец любил сидеть в перерывах между поездками, и раз в неделю я присоединялась к нему…

Все дамы высшего общества собирались здесь, блистая нарядами. Посредине кафе была маленькая сцена, на которой оркестр с виолончелью и скрипкой исполнял венскую музыку (и, кажется, ещё и румынскую).

Летом папа покупал мне мороженое. Там подавали огромные шары мороженого в металлических вазочках. И был человек со стеклянным ящиком, открывающимся в обе стороны (как старая шкатулка для ниток, помнишь?). В его ящике были газетные кульки с арахисом, орехами и семечками. Папа подзывал его повелительным жестом, очень ему не свойственным, и мы, проколебавшись целый час, всегда выбирали одно и то же — грецкие орехи, и щёлкали их вместе.

(…То, что записано здесь, вряд ли когда-либо будет рассказано устно, из уст в уста…)

Сижу в кухне, темно и тихо, мысли без содержания, но с каким-то ритмом. Волны непонятной безысходности накатывают, всё усиливаясь. Не понимаю, почему я ещё пишу. Что за странное, не отпускающее побуждение?! И нет от него избавления… Каждый раз я клянусь себе, что остановлюсь и попробую понять, прежде чем рука откроет эту тетрадь, но рука всегда быстрее меня. Ещё я пробую не думать о тебе, но и ты, конечно, всегда быстрее меня.

В такие часы, когда ты не пишешь и не приходишь, когда ты готов предоставить меня себе самой, несмотря на то, что так много обо мне знаешь, мне приходит на ум, что есть несколько женщин, с которыми ты так же переписываешься, одновременно. Всем им ты рассказываешь совершенно разные истории и для каждой из них называешься другим именем и «делаешь личную разметку общего календаря», предположим, до первой весенней ласточки, или до… До чего ещё? До солнечного затмения? Следующего землетрясения в Китае? Понимаю, что это отвратительная, циничная и ни на чём не основанная мысль, но, как мы оба знаем, ты пробуждаешь во мне мысли, которых раньше у меня и быть не могло.

Если бы я хоть знала, какая «личная разметка» предназначается мне! Уж на это-то осуждённая имеет право?!

Помню, как лет семь с половиной назад, когда Йохай заболел, я сидела здесь в кухне ночами, примерно в эту же пору, над такими же записями. Ну, не совсем такими же. Но неровный стиль письма, и та сила, которая заставляла меня писать, — всё было очень похоже (ладно, не стоит в этом копаться).

Кажется, всё бы сейчас отдала, чтобы прочитать пропавшие письма Милены к К.; например, какими именно словами она ответила на его письмо, где он написал: «Любовь, ты нож, которым я причиняю себе боль».

Уверена, что она сразу же ему ответила, телеграммой, что нельзя, нельзя человеку соглашаться быть для кого-то ножом, и даже просить о таком нельзя!

Но, с другой стороны, я Милену не понимаю. На месте Милены я вела бы себя совсем по-иному. Я поехала бы к нему из Вены в Прагу, пришла бы к нему домой и сказала: «Я здесь! Ты больше не сможешь сбежать». Мне уже недостаточно воображаемой поездки. Одними словами невозможно исцелить. Вылечить — да, Это, видимо, не так уж трудно. Но утешить? Вернуть к жизни? Для этого необходимо увидеть глаза напротив, прикоснуться губами, руками, всем телом, которое вопит и бунтует против твоих инфантильных идей о «чистой» эфемерности — чего в ней чистого?! Чего есть во мне чистого сейчас?!

Тоже мне — героиня! Даже позвонить тебе на работу не осмеливаюсь…

Только что вытащила наугад, то что ты сказал в кухне… О том, что твои отношения с Майей настолько устойчивы и так чётко определены, что в них невозможно привнести такой новый и большой элемент, как я…

И мне вдруг стало ясно, Яир, что твоя жизнь на самом деле так устойчива и определённа, что мне в ней не найдётся места.

Нет мне места в твоей жизни. Мне следовало уже с этим примириться. И даже, если ты очень захочешь, то вряд ли отважишься освободить для меня место в твоей «реальности».

(Может быть, поэтому ты с таким размахом впустил меня в то единственное место, где ты был по-настоящему свободен — в своё детство?)

Не понимаю, я тебя не понимаю. От Майи ты скрываешь свой воображаемый мир, а от меня — действительность. Как тебе удаётся маневрировать между этими открывающимися и закрывающимися дверьми? И где же ты живёшь по-настоящему, полной жизнью? Хотелось бы хоть раз услышать от тебя — если мы все уже однажды покончили с собой, зачем же убивать себя снова и снова?

…Тогда я целые ночи просиживала, подробно описывая каждый его день. Писала, чтобы понять, вникнуть. И ещё — чтобы не сойти с ума от страха и растерянности. Днём я записывала каждое его движение. Маршруты передвижения по дому, его многократно повторяющиеся действия. Оставшиеся у него слова. Что он ел, как он ел; а ночью я пыталась сделать из всего этого логические выводы, привести всё в систему. Таких листов были сотни. Горы тетрадей. Они хранятся где-то в подвале, и нет в них никакой логики. Но у меня рука не поднимается их выбросить, а ещё меньше — открыть и снова увидеть себя, тогдашнюю. Если он утром съедал помидор, то до половины одиннадцатого вёл себя беспокойно. Мы переставили кресло в гостиной — он вернул его на прежнее место. Мы выключали лампу — он включал. Если мы уменьшали дозу такого-то лекарства — три дня не было приступов. Он порвал лист бумаги. Ещё один… Я ходила за ним по дому и саду и фиксировала изменения. И чем меньше от него оставалось — тем больше я писала.