Будь честным всегда - [72]

— Ошибка в подсчете, или эти мерзавцы подтасовали цифры… Из-за ста семидесяти девяти форинтов перечеркнуты двадцатипятилетние заслуги… А почему, спрашиваю я тебя, Пал Терек?.. Да потому, что в нашей стране понятия не имеют ни о чести, ни о чувстве собственного достоинства. Здесь нужны только подхалимы, которые подло угодничают перед вышестоящими и безжалостно пускают с молотка последнюю подушку бедняка… И почему происходит все это, Пал Терек?.. Да потому, что я не коренной дебреценец, чужак для тех, кто увидел здесь этот бесчестный свет… «Г. Д.», а я не Гражданин Дебрецена… «Г. Д.», а у меня не та вера, что у Головорезов Дебрецена… «Г. Д.», а мой «отче наш» не «Г. Д.», тавро, выжженное на заду всех коров, жеребят и свиней, знак, отштампованный на всех креслах и книгах… За четверть века я так и не смог постичь Героизм Дебреценский, «Г. Д.»… А ведь всем известно, Пал Терек, что значит «Г. Д.»: «Гони! Добивай!» Всем это известно, все так и делают, но только не Лайош Сиксаи, потому он и получил взыскание по службе.

Последовало короткое молчание, а потом сокрушенный дядюшка Сиксаи продолжал ораторствовать:

— Я честно выполнял обязанности счетовода. Сколько раз ловил бургомистра с поличным: где, дескать, откормленные свиньи, где такая-то сумма общественных денег? Где надьэрдейское сено, где шкуры скота, павшего в Хортобадьской степи?.. Я один знаю, как заключали контракт на распределение прибылей газового завода. На сто лет хотели они закрепить привилегии за баварской компанией, чтобы и внуки их внуков в Дебрецене за это расплачивались. Баварская компания и та предъявила более скромные претензии, предложила заключить контракт на девяносто девять лет… Хватит и пятидесяти, заявил Лайош Сиксаи. Пошалаки может рассказать, какие дела проворачивал Сиксаи в те времена! Знать бы людям правду, так они еще тридцать шесть лет ежедневно поминали бы мое имя в своих молитвах. Создатель небесный, а теперь меня с шестью ребятишками без гроша за душой выгнали вон, лишили места, куска хлеба, я обесчещен, доведен до нищенства, имя мое опозорено, и все из-за ста семидесяти девяти форинтов…

Он уронил голову на стол и зарыдал, да так, что стол зашатался.

— Но это невероятно, Лайош, просто невероятно, дорогой мой Лайош! — воскликнула тетушка Терек.

— Невероятно! У этого подлеца хватило нахальства заявить мне прямо в лицо, что, не будь он бургомистром, меня бы впредь до выяснения дела засадили в тюрьму, в камеру предварительного заключения! «Сажайте, сударь, — сказал я, — сажайте, но в такую тюрьму, где без суда и следствия наносят человеку смертельный удар в сердце!..» Неслыханно! Неужто дебреценский бургомистр вообразил себя дожем венецианским? Тогда ему не обойтись без застенков!.. Так разбить, разбить и сломать жизнь, очернить, изничтожить человека, вырвать из груди у него сердце! Как сотрет мой сын с имени отца клеймо казнокрада в этой стране, в этом «Г. Д.», Городе Дубиноголовых, где мне припишут все совершенные в Дебрецене кражи и люди на улице, указывая на меня пальцем, будут говорить: «Вот идет казнокрад».

Он принялся колотить кулаками по столу, сначала одним, потом другим, громко, затем потише, и вдруг в наступившей тишине раздалось:

Что ты, пес дворовый, лаешь у ворот?

Здесь меня подружка ждет!

И он просвистел мотив до конца.

Пение его, напоминавшее предсмертный хрип, приводило в содрогание.

Потрясенный, с широко раскрытыми глазами слушал Миши рассказ об ужасной катастрофе этого пожилого человека.

— Ничего не остается, как повеситься или вспороть себе живот, другого выхода нет.

— Лайош! — вскричали в один голос тетушка Терек и Илонка.

— Успокойтесь, он этого не сделает! — заговорил дядюшка Терек. — Не сделает прежде всего потому, что шестеро детей, деток неразумных, у него на шее сидят… Он нашел простой выход. Да, проще всего умереть… Нет ничего проще, мертвым и горя мало… Но он не сделает этого, он ведь в здравом уме, в нем кипучая кровь, неиссякаемые силы, желание честно трудиться… Он дождется дня, когда справедливость восторжествует. Да доведись ему узнать бедность в сто раз страшней, чем та, что сейчас угрожает, доведись ему питаться коркой сухой, добывая ее трудом лесоруба, он и тогда все выдержит, потому что в нем неистребимые жизненные силы… Я другой породы, я бы не выдержал… нет… Если бы на меня свалилась такая беда, я бы… мне бы уже не хватило сил вынести подобное несчастье. Бороться, сражаться я уже не могу.

Голос дядюшки Терека задрожал от подступивших слез.

— Подумай-ка, — после долгого молчания прерывающимся голосом продолжал он, — я и со своими в семье не в состоянии сладить. Тебе же прекрасно известно, что я долго знать не хотел своего сына, мерзавца этого. С шестнадцати лет он стал мне ненавистен, и до нынешнего года я почти не разговаривал с ним, не интересовался его делами. Теперь наконец он образумился, получил место честь честью. Кое-как справляется на службе. Многого я от него не жду, но со временем остепенится, женится, а там жена приберет его к рукам. И вот я подумал: я уже старик, какой бы сын плохой ни был, зачем умирать со злом в душе, раз он неисправимый лентяй и повеса… А теперь жена завела: не лежит у нее к сыну сердце. Десять лет точила меня из-за Яноша, а теперь сама его не выносит… Я и эту напасть одолеть не могу.