Бруски. Книга III - [16]

– Туда же.

Никита повел рысака, огибая встречных, в центр села. Около часовенки на разостланных дерюгах, рогожах люди торговали мелочью: ржавыми гвоздями, поломанными ручками от дверей, разрозненной обувью, частями от машин, шурупами, мятыми старыми лампами – никому не нужным, казалось, хламом. За рогожами и дерюгами сидели бывшие тузы. Вон – купец второй гильдии, а вон – ай-ай-ай! – графиня Нессельроде. До сегодняшнего дня по ее фамилии зовется железнодорожная станция, село же у станции – Царевщина – так именовано еще прадедами графини. А она – вот она! Сидит и продает «шурум-бурум».

– Графинюшка, здравствуй! – кричит Никита и приостанавливает рысака. – Торгуешь помаленьку?

Графиня в ветхой кацавейке, вся иззябшая, подняла тусклые глаза и проговорила, еще сохраняя ударение на «а».

– Таргую… Хлебца надо зарабатывать.

– А ты вот что – по миру лучше ступай, – посоветовал Никита.

– Ноги у меня не гадятся.

– Ну-у! Отходили? Эх, ты! А ты вот что… Епиха Чанцев у нас живет, знаешь?… Пригласи. У него хоть ноги закорючкой, а елозит он шустро. В коляску тебя посадит и будет представлять: «Вот графиня в бедственном положении». Кто не захочет, и тот подаст.

– Пыжжай-ка ты! Пыжжай! – Плакущев зло толкнул в бок Никиту и отвернулся.

– Аль жалко? На белом пироге век жила, а теперь – скопытились.

– Набарствовалась, – с презрением кинул Плакущев.

– Времена в измену пошли, – живо согласился Никита. – Намеднись я купца Гаранина видал. Гляжу, идет это старичишка по базару и несет что-то в мешке. Я и припомнил – отец меня мальцом к нему в магазин в услужение спихнул. Да он, пес, Гаранин, что тогда со мной сделал? Заставил из магазина печку кирпищну вытаскать. Ну, вытаскал я, а он мне и говорит: «Ну, вот… ты мне больше и не нужен». Вышел это я на улицу и давай плакать. Куда пойдешь? К отцу? Башку проломит… А тут увидал я его и думаю: чем его, пса, уязвить, да так, чтоб сквозь прошло? Дай так, думаю. «Эй, кричу, Максим, никак, Петрович?» – «Я, слышь». – «Узнал, мол, мальчонкой я печку у тебя из магазина вытащил?» Будто не признает. А чего – знает: я ведь и тогда конопатый был. Ну, думаю, пес с тобой, а я с другого конца подскочу. «Куда, мол, путь держишь?» – «На станцию, слышь». А в мешке у него тяжесть, а когда я мальчишкой был, у него грыжа существовала и в поднятии ему запрет наложен. А тут несет – большевики выучили. Ну, думаю, хорошо. Подозвал это я парнишку одного и говорю: «Паря, свези-ка вот этого дяденьку на моем рысаке на станцию… вот те целковый». И угодил купцу Гаранину в самое печень: малец мне потом рассказывал, как сел купец в тарантас, так вплоть до самой станции ревмя ревел.

– Разболтался, – оборвал его Плакущев. – Рысака наживи допрежь, потом и хвались.

– Ясно, на твоем я его, – согласился Никита, забавляясь про себя: «Твой-то мой будет».

2

Постоялый двор Евстигнея Силантьева, по-уличному Мигунчика, раскинулся в самом центре улицы, на базарной площади. Шатровый двухэтажный дом, обнесенный конюшнями, утепленными сараями, с годами посерел, покосился, и, казалось, все – и дом, и конюшни, и сараи – точно от мороза подогнуло ноги, собираясь кому-то пожаловаться на свой непристойный вид. Только петухи на дымовых трубах гордо держались по ветру да красовались остатки причудливых вензелей на карнизах верхних окон. Это и была «штаб-квартира Плакущева», как в насмешку называл ее Никита Гурьянов, поэтому он и въехал в ворота смело, будто к себе во двор, выкрикивая:

– Здорово! Сколько лет, сколько зим.

Ставя рысака под сарай, он сквозь дырявый плетень увидел, как на заднем дворе к человеку с засученными рукавами подвели буланую лошадь – маленькую, круглую, налитую, как огурец. Человек, ухватив лошадь за ухо, пригнул ее голову к земле и со всего размаху всадил острие широкого ножа между ушей, – лошадь вздыбилась и, выбрасывая вперед ноги, точно желая во что-то упереться, замертво грохнулась на землю. Человек резанул ее ножом по горлу и отдал распоряжение:

– Сдирайте. Другую давайте!

Недалеко от него у плетня в ряд стояло еще десятка полтора лошадей. Они тревожно переминались, фыркая, чуя запах крови. Люди, которым человек отдал приказание, быстро отволокли трепещущую буланую лошаденку и подвели гнедую высокую матку. Матка была еще совсем молода и поджара. Зоркий глаз Никиты подметил, – она еще не испытала на себе упряжи: шерсть на груди у нее лоснилась, а ноги ступали, пружинясь, как у жеребенка.

– Чего делаете? Зачем скотину калечите?! – не выдержав, зло закричал Никита, сам весь трепеща, и кинулся на задний двор.

– На мясо, – ответил человек. – По закону правительства… через ЕПО. На колбасу… В Татарску республику.

– Правительство! Оно тебе без портков велит ходить – пойдешь?

– Пойдешь, раз велит, не только без портков.

– Изуверы! Жисть хрестьянскую калечите! Чай, она, лошадь-то, душу имеет.

– А ты не в свое дело не лезь, – одернул его Плакущев. – Рысака веди, продавай.

– А расписочку… лист похвальный?

– Продашь – придешь за распиской. Сейчас далеко за ней лезть… А ты кончай и иди в избу, – позвал человека от лошадей Плакущев, направляясь в дом.

– Угу! Вон тут чего, – Никита подмигнул, всматриваясь в человека, и по тому, как он шел, приседая на пятки, точно они у него были обрублены, узнал юродивого монаха. – Вот тут чего, – еще раз протянул он и начал осматривать задний двор.