К волостному же съезду советов крестьяне готовились, как на покос даровых лугов.
И вот съезд.
Нардом – бывший мануфактурный магазин местного купца, пасмурный, в бревенчатых стенах – переполнен делегатами, гостями, базарниками Алая, возчиками делегатов из других сел. Утро первого дня целиком было потрачено на приготовления, на чаи, на расстановку знамен и скамеек в нардоме, и только часов в двенадцать под бурным напором делегатов приступили к выборам президиума. На этом вопросе съезд и задержался до следующего дня. Каждое село хотело провести в президиум своего представителя, каждая группа – своего, а коммунисты бились за свой список.
– Наш кандидат, – говорил Плакущев о матером торгаше лошадями Петре Кулькове, – является представителем беднейшего класса и как пострадал за народ…
– За грабеж на каторгу-то сослали… А ты на старости лет душой кривишь! – кричали в ответ.
– За погонщиками зачем носился в Сибирь?!
– Это, может, было, а может, болтовня какая, – отбрасывал Плакущев. – Надо проверку сделать… а раз теперь не до того, то об этом и говорить не след.
Жаркову из-за стола со сцены было видно, как постепенно, переходя с места на место, около Плакущева и Евстигнеева Силантия сбились восемнадцать делегатов – бородатые, широкогрудые. А в нардом из коридора напирали гости.
– Снизу голосовать, снизу! – кричали делегаты.
– А мы предлагаем – с серединки!
– А вы дуровину-то не плетите, – протестовал Плакущев. – Все бы обедали с каши, а потом щи… Порядок как есть, так и должен быть!
В конце концов после злых выкриков, пререканий, в президиум съезда прошли – Жарков, председатель волостного исполкома Шилов и Захар Катаев.
Делегаты, вздыхая, дружно прокричали «ура» вновь избранному президиуму, похлопали в ладоши, а балалаечный оркестр на церковный лад сыграл «Интернационал». Деловая часть съезда открылась докладом Жаркова о международном и внутреннем положении Республики Советов. Он доклад то и дело пересыпал примерами, сравнениями, воспоминаниями из подпольной жизни, из жизни фронта, анекдотами и тем, что он видел и слышал в Алайской волости, и тут же рассказал про те пути, какие намечает советская власть для поднятия сельского хозяйства. Говорил про социализм, рисуя его так, как ни один мужик не слышал, не представлял. Слушая Жаркова, делегаты и гости начали верить в грядущее, увлеклись речью. Но, когда Жарков указал на то, что единственным выходом из нищеты и бедствия для крестьянского двора является коллективизация крестьянского хозяйства, по лицам присутствующих побежали улыбки – «знаем, дескать, мы эту штуку!»
До этого Жарков был похож на рысака в состязании с крестьянской клячей, но, увидав улыбки, он сбился, затоптался на месте, точно перед неожиданной пропастью, и, видя, что делегаты от него отхлынули, и в то же время желая во что бы то ни стало вернуть их расположение, – он рывком, почти бессознательно наскочил на коммуну «Прогресс», что находилась неподалеку от села Алая на бывшей земле графа Уварова. Он, зло издеваясь, высмеивая коммунаров, передал съезду те впечатления, какие получил при посещении коммуны. При въезде в коммуну его встретила стая собак. Что, разве уж так нужны эти собаки коммунарам? Инвентарь в коммуне, словно после пожара, разбросан по двору, по участку. Живут они ев грязных, закопченных, с проваленными половицами, с крысами, избах, и кругом грязь, вонь. Народу много, а в поле хлеб гораздо хуже, чем у соседей – крестьян.
– От такой коммуны крестьянин, конечно, бежит, и советская власть никогда не советовала создавать такую коммуну… Это не коммуна. Это суррогат. Сушеная тыква, а не сахар.
Участники съезда и гости слушали его внимательно, прерывали выкриками, смехом, аплодировали, и Жарков вновь увидал, что съезд целиком в его руках.
А после перерыва, словно кто кнутом хлестнул по Алаю, – не успел Жарков пообедать, как нардом был уже переполнен крестьянами. Не умещаясь в нардоме, они толпились по коридорам, около нардома, во дворе, облепили окна, сцену и гудели, словно осы в дупле.
Жарков вышел из-за кулис. Навстречу ему бурей понеслись хлопки, выкрики, гам. Все задвигались, кинулись по своим местам… Несмотря на то, что Жарков к аплодисментам привык, он некоторое время поправлял очки, смотрел на делегатов и, только когда гул чуть смолк, заговорил:
– Товарищи! Сейчас мы приступим ко второму вопросу нашей повестки – к отчету волостного исполнительного комитета.
В зале некоторое время молчали, потом заворчали, точно из-под пола, потом трубой:
– Жаркова!
– Жаркова давай!
Председатель вика Шилов вскочил:
– Товарищи! Товарищ Жарков не могет больше… устал, как человек… и время теперь рабочее… Понятно?
– Жаркова!
– Жаркова!
– Проси!
– Давай!
– Перетерпим!
– Поле не убежит!
Голоса гостей, делегатов слились в общий гам, забились в бревенчатых стенах нардома.
И вновь выступил Жарков.
…Так прошли два дня… И, казалось, то буйство, та злоба, которые разразились при выборах президиума, теперь улеглись, а лица делегатов, гостей расползлись в довольной улыбке. Только одно замечал Жарков, что почти все коммунисты, особенно Пономарев, по прозвищу Барма – широкоплечий, с красным вздутым лицом и осипшим, хриплым голосом, – косятся на него, при разговоре сторонятся, будто готовят заговор. Это тревожило Жаркова, но он тут же отряхивался:
