Брожение - [63]

— Знаете, я за три месяца заработал на камне пятьсот рублей, — сказал он однажды вместо приветствия дрожащим от радости голосом.

— Сколько хотите заработать еще? — спросила Янка насмешливо.

— Минимум тысячу, а то и две! — нежно улыбнулся Сверкоский при мысли о деньгах.

— Ну, а потом на чем думаете заработать?

— На всем, на чем можно. Буду покупать у Гжесикевича строевой лес и доставлять в Варшаву. Это начало, а потом хочу взяться за торговлю хлебом; в этом году евреи заработали на нем огромные деньги, почему бы и мне не попробовать?

— Действительно, почему бы и вам не сколотить состояние?

— Оно у меня будет, вот увидите! — И Сверкоский, засунув пальцы в рукава, посмотрел на Янку с какой-то дикой, волчьей жадностью.

— Бросите службу на железной дороге?

— Да!

— Тогда вам нужно жениться, чтоб эти миллионы не плесневели в сундуках, — сказала Янка весело, подавая ему стакан чая.

— Жениться я должен раньше, я и женюсь… — медленно проговорил он, нежно и многозначительно посмотрев Янке в глаза.

— Женитесь. Впрочем, какое мне до всего этого дело? — вспылила она; ее раздражал и бесил его липкий взгляд, который она поминутно чувствовала на своем лице; он казался ей скользким, омерзительным поцелуем.

Орловский читал газету, однако, услышав весь этот разговор, он рассмеялся.

— Что, Сверчик, получил по носу, а? Держись, браток! — И он снова расхохотался.

— Да! Получил и держусь, да! — Он минут пять дул на чай, торопливо глотал его, обжигая рот, скрипел зубами; с досады лягнул свернувшуюся у его ног собаку и сквозь зубы прошипел: — Да, получил и держусь, да! — Покончив с чаем, он вышел.

— Подожди, ангелочек, скоро узнаешь, какое тебе до всего этого дело, — бормотал Сверкоский в бешенстве и с такой силой пнул собаку ногой, что та кубарем скатилась с лестницы. — Ничего, подпилю твои чудные зубки, а то и с корнем у тебя их повыдергаю, увидишь!

Однако он продолжал ежедневно приходить к Орловским. Даже посылал им рыбу, зайцев и куропаток, которых привозили ему железнодорожные рабочие. Янка не могла отказаться: такой обычай существовал и на других железных дорогах, но она всегда с таким ехидством благодарила его за подарки, что Сверкоский трясся от злобы, но после каждой посылки все же являлся в гости — он жаждал услышать благодарность и, несмотря на резкую форму ее выражения, получал истинное удовольствие; он рассуждал так: раз берут, значит, видят во мне желанного гостя.

XVII

Несколько дней спустя из Варшавы приехала Хелена с мужем.

Волинский занялся выгрузкой из вагона покупок, которые тут же укладывались на подводы. Янка радостно приветствовала подругу; впрочем, несмотря на прежнюю дружбу, эти пять лет разлуки разъединили их души. Обе были скрытны, обе слишком долго жили обособленно, чтобы теперь быстро могли найти общий язык, — появились отчуждение и равнодушие.

Хелена была печальна. Разговор не клеился. Им не удавалось найти тему, которая бы заинтересовала обеих. Прежняя дружба осталась только в памяти, но в сердцах ее не было. Они смущенно и растерянно смотрели друг на друга; Янка с болью ощущала эту отчужденность и всячески старалась воскресить прежние чувства, но безуспешно. Хелена тоже старалась быть как можно приветливей, но и у нее ничего не выходило. Они сидели рядом и молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. На станции глухо ударились буфера вагонов. Хелена вздрогнула и, вскочив с кресла, невольно вскрикнула.

— Ты чем-то расстроена? — спросила Янка.

— Ах, мне, право, стыдно, но дорога измучила меня… Впрочем, это не так интересно, говори лучше о себе.

— Что же сказать? Мучилась и мучаюсь — вот и вся моя жизнь.

— Трагично, конечно, но это недостаток всех девушек: они всегда преувеличивают. Много ли ты прожила на свете, чтобы проклинать жизнь?

— Я не проклинаю, а только говорю: мучилась и мучаюсь. Ты давно замужем?

— Четыре года. Срок изрядный. Жили мы в Люблинском воеводстве, но по многим причинам должны были переехать сюда; по правде говоря, перемена незавидная: среди соседей мы чужие, они погрязли в делах, придавлены заботами. Мы почти никуда не ездим, только иногда к Стабровским — это ближе всего.

— Стабровская? Писательница?

— Да, да, романистка, новеллистка, поэтесса, публицистка и тысяча других титулов, — Хелена рассмеялась.

— Я не знаю ее; один из моих знакомых недавно поехал к ним учить ее мальчиков. Ты, наверно, слышала о нем: Глоговский — драматург и новеллист.

— Глоговский!.. Постой! Он был пять лет назад в Париже?

— Право, не знаю; он много говорит, но только не о себе.

— Блондин, правильные черты лица, курчавая шевелюра, темперамент! Да, помню, он и тогда писал уже драмы, в «Монпарнасе» мы даже играли его одноактную пьесу; он сам должен был принять в ней участие, но в последнюю минуту спасовал и удрал. Потом оправдывался, что пьеса настолько дрянная, что публика могла забросать его старыми галошами и окрестить идиотом.

— Да, это он; я как-то смотрела его пьесу в Варшаве, он и тогда вел себя примерно так же.

— Значит, он у Стабровской? Надо возобновить знакомство. Ты давно его знаешь?

— Несколько месяцев назад я познакомилась с ним в театре, даже играла одну из маленьких ролей в его пьесе.