Брожение - [47]

Янка пошла обратно, она не в силах была больше слушать; ей вполне хватило этих отголосков семейного счастья. Она заперла даже дверь в гостиную, потому что через тонкие стены доносился голос Генрика, звон битой посуды и плаксивый, умоляющий голос Залеской.

Целых три дня, до воскресенья, Янка не видела Залескую; та прислала ей лишь несколько благоухающих писем, справляясь о здоровье, а в приписках намеками жаловалась на судьбу. Вечером она играла на рояле часа на два дольше обычного.

«В воскресенье приедет Глоговский!» — беспрестанно твердила про себя Янка.

XII

Наконец наступило с таким нетерпением ожидаемое воскресенье. Визит Глоговского волновал Янку: ей казалось, что с его приездом должно измениться ее положение, что он привезет с собой что-то такое, о чем она мечтала, какое-то недостижимое благо, которого Янка лихорадочно ждала с того момента, как прочитала письмо. Глоговский разрастался в той огромной пустоте, в которой она жила; он представлялся ей идеальным, почти богатырем. Она наделяла его всеми высшими свойствами души и хотела видеть в нем сверхчеловека, чтобы иметь возможность боготворить его; как всякая живая натура, она должна была видеть перед собой какую-нибудь цель, к которой могла бы стремиться, иметь свой кумир, которому следовало бы поклоняться.

Янка сказала отцу о приезде Глоговского. Тот обрадовался.

— Тогда… Я хотел повидаться с ним, но его не было в Варшаве. Мы обязаны ему многим. Славный человек, и если бы не он… — Орловский осекся и принялся теребить бороду.

— Исключительно добрый человек. Я должна ему пятьдесят рублей, он их дал мне в такую минуту, когда я была уже без гроша.

— Отдам сразу, как приедет. И ты терпела там такую нужду? — тихо произнес он, не решаясь взглянуть на Янку, чтобы та не рассердилась на его вопрос.

— Перетерпела многое, даже больше, чем может вытерпеть человек.

— Почему же ты не написала? — крикнул он, но тут же поднял руку, словно хотел приглушить резкий звук своего голоса, и с горечью добавил:

— Если бы я знал, если бы…

— Эти «если бы» следует вычеркнуть из речи. В них сосредоточены все человеческие бедствия, из-за них мир извивается в муках.

«Если бы!» — думала она уже про себя, бледнея при воспоминании о прошлом; она стояла у окна, зажав рот платком, чтобы не разразиться проклятиями этому «если бы». Усилием воли Янка постаралась успокоиться и быстро оделась — Орловский торопил ее; перед станцией стояли лошади с какой-то допотопной коляской.

Полчаса спустя они уже ехали в городок, расположенный в миле[8] от станции. Уже издали виднелись низенькие, беспорядочно разбросанные деревянные домики. Над ними величественно возвышался готический костел. Золотой крест блестел на колокольне.

По грязной ухабистой дороге медленно двигались брички, коляски, крестьянские возы. Вдоль придорожной полузасыпанной канавы бежала узкая тропинка и пряталась в засеянном рожью поле. Подобно алой ленте, через зелень озимых тянулась по тропинке вереница баб, одетых в красное. Бабы шли босиком, держа в руках башмаки. Орловский раскланивался со знакомыми. Из карет и экипажей высовывались женские лица, все бросали на Янку любопытные взгляды. Ее это раздражало, и она отворачивалась. На приветствия мужиков, на их неизменные возгласы «Слава Иисусу!», на их поклоны и доброжелательные улыбки Янка отвечала легким кивком.

Въехали в грязную улочку с вросшими в землю жалкими домиками, забрызганными грязью до самых покосившихся окон. Чумазые, оборванные евреи, еврейки в запачканных грязью платьях и рыжих париках сновали среди мужиков и, оглашая улицу криками, с жадностью выхватывали у них из рук гусей и кур, принесенных на продажу. Перед трактирами стояли телеги с выпряженными лошадьми; около телег вертелись свиньи, отыскивая корм. Улицы представляли собой одно большое болото: грязь текла в черные сени домов, заливала полы убогих лавчонок, застывала темными кляксами на стеклах окон, забрызгивала людей и животных и тяжелыми испарениями повисала над крышами вместе с клубами черного дыма.

На рыночной площади, окруженной каменными домами, где размещались почта, суд, аптека, костел, была немного суше; десятка три обломанных деревьев торчали вдоль тротуара, выложенного кирпичом, и закрывали большой круглый колодец; рядом расположились торговцы-лоточники. Горы булок возвышались на столиках; витки колбас громоздились рядом с грудами сала; красные и желтые платки, словно флаги, развевались над палатками; желтые сапоги, белые краковские жупаны, синие штаны висели длинными рядами, раскачиваясь от ветра. За кладбищенской оградой, среди серых лиственниц, маячили мраморные памятники и кресты, похожие на каменный, мертвый лес. Там, у костела, женщины надевали на босые ноги башмаки, повязывали на головы платки. Горожане в черных помятых, залежалых кафтанах, в шапках с лоснящимся верхом и с молитвенниками под мышкой, разговаривали вполголоса; они низко кланялись Орловскому, так как постоянно имели дело с Буковцом.

Янка с отцом прошли через ризницу в обширный монастырский костел. Орловский остался у дверей, а Янка направилась к великолепным скамьям из резного дуба, инкрустированным ясенем, где некогда собирались на молитву монахи. Скамьи занимали центральный неф и поднимались в три яруса к узким готическим окнам. Янка села внизу, ближе к алтарю, где сидела раньше.