Брожение - [30]

Сверкоский выпрямился, трясущейся рукой протер глаза, тупо взглянул на Зосю, полуживую от страха, и, шатаясь, вышел, не сказав ни слова. Он и сам не знал, что с ним происходит.

Зося выглянула в окно и увидела, как Сверкоский бьет свою собаку, потом он, сгорбившись, качаясь на длинных ногах, побрел по аллее; Амис, понурив голову, плелся за ним.

Завывание Сверкоского, его страшное лицо произвели на Зосю сильное впечатление. Не успела она успокоиться, как в комнату вошли Осецкая и Юзя.

— Сверкоский ушел?

— Только что; вы не слышали, тетя, выстрела и воя?

— Слышала, слышала, — ответила та как бы между прочим.

— Не смею больше отнимать время, — сказала Юзя, поцеловала Зосю и вышла.

На веранде Осецкая шепнула Юзе:

— Самое большее через две недели узнаете обо всем, я немедленно об этом напишу знакомым.

— Орловская дружит с кем-нибудь?

— С Залеской — вы ее знаете, музицирующая идиотка! — Осецкая сама рассмеялась своему определению. — О, я все отлично поняла!.. Франуся! Не ходи с ребенком во двор! — крикнула она толстой женщине, видимо, кормилице, которая с ребенком на руках выглянула из-за двери. — Ребенок сестры заболел коклюшем, прислали мне его для поправки из Варшавы в деревню, — пояснила Осецкая.

Женщины обменялись рукопожатием. Юзя уехала в прекрасном расположении духа. Она все погоняла и погоняла лошадей, хоть те и без того неслись как бешеные по узкой лесной дороге; бричка, как мячик, подскакивала на толстых корнях, и ее так бросало из стороны в сторону, что кучер хватался за козлы, чтобы не свалиться. Юзя любила так ездить, когда была в хорошем настроении, а если сердилась, то обыкновенно ходила пешком. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, сквозь узкую полоску леса желтела свежая насыпь. Перед станцией, на повороте дороги, ведущей к Кроснову, Юзя заметила буланого коня Анджея; злая улыбка скользнула по ее губам, желтый глаз задергался. Она стегнула лошадей — ей не хотелось, чтоб брат увидел ее, — и исчезла в лесу за поворотом дороги.

VIII

После вчерашнего письма Анджей отправился к Янке с первым визитом. Ему предстояло явиться к ней вечером, но он не вытерпел — день тянулся слишком долго, да и мать советовала не откладывать. Несмотря на радость, которую обещала ему эта встреча, опасения его не покидали. Он так много выстрадал, что боялся и верить в осуществление своей мечты: в глубине сердца шевелилась тревога, растущая по мере того, как он думал о письме, — вдруг произойдет что-нибудь такое, что снова разлучит их. От волнения он покусывал усы, застегивал перчатки, которые у него все время расстегивались. Чем меньше оставалось до Буковца, тем медленнее велел он кучеру ехать. Он был так погружен в свои мысли, что не заметил Юзю, пересекшую ему дорогу. Пришел в себя он только тогда, когда лошади понесли и круто свернули с дороги в лес: возле станции их испугал Залеский со своим велосипедом. Кучер натянул вожжи, но не сумел их остановить: лопнули постромки, и лошади, промчавшись мимо подъезда, перескочили низенькую, из железных труб, ограду и влетели в садик начальника станции. Кучер свалился с козел, у Анджея хватило присутствия духа выскочить; бричка разбилась вдребезги, а лошади врезались в густо растущие ели и остановились.

На станции поднялась суматоха. Прибежал Орловский; Залеский, бледный, растерянный, так и застыл, не выпуская из рук велосипеда. Лошадей увели, а кучер, который, к счастью, при падении не пострадал, поехал домой за другой бричкой. Анджей только поранил руку о камень; он туго обмотал ее платком, чтобы остановить кровь, и поздоровался с Орловским.

— Ничего, простая случайность, но вы, пан Залеский, могли бы ездить и в другом месте, а не там, где стоянка для лошадей: они, видимо, испугались велосипеда и понесли.

Залеский с подчеркнутой учтивостью стал перед Анджеем извиняться.

— Не имеет значения; что случилось, того не вернешь, — пробормотал Гжесикевич.

— Вы, пан Анджей, если вам угодно, можете простить Залескому и рану, и бричку, и испуг, но я не могу: это противоречит инструкции. Я должен написать рапорт— так велит мне совесть.

— Пишите хоть десять дурацких ваших рапортов! — проворчал Залеский, снова сел на велосипед и с удвоенным азартом принялся кружить у подъезда.

— Напишу, клянусь богом, напишу! — кричал Орловский. — Вы подвергаете людей опасности, кроме того, вам надлежит быть не здесь, а на службе. Пан Бабинский, пан Станислав! — позвал он Стася, входя в канцелярию. — Напишем рапорт.

Стась сунул под бумаги недописанное письмо матери и поплелся за Орловским. А тот вдруг вспомнил, что оставил Гжесикевича у подъезда, и выбежал из комнаты.

Стась в спешке стал дописывать письмо:

«Письмо и корзину получил, благодарю от всего сердца за присланную колбасу, только, как мне показалось, она пересолена: все время хочется пить. Лошади Гжесикевича, того самого, который ездит к панне Орловской, испугались велосипеда Залеского, свернули с дороги и понесли; бричка разбилась, но с Гжесикевичем ничего не случилось. Старый идиот собирается писать рапорт на Залеского и наверняка напишет — уж очень рассвирепел. Если напишет, то Залескому несдобровать, могут быть большие неприятности и даже перевод в другое место. Узнай, мамуся, об этом в дирекции. Дяде к этому времени будет все известно. Посылаю бутылочку для камфарного спирта. Вчера израсходовал последний, после этого чувствовал себя хорошо: спал прекрасно, к утру язык стал нормальный. Может быть, мамуся, ты спросишь у Фельца, отчего у меня сегодня ноют суставы — едва могу двигаться. Колбасы больше не присылай, пришли лучше ветчину или окорок. Папирос хватит до воскресенья. Целую тебя, мамуся, крепко, крепко.