Брожение - [133]

— Ничего страшного: энергия и средства есть, только пока не знаю — к чему все это?

Он стряхнул пепел с папиросы и замолчал, устремив повлажневший взгляд на Янку. В его душе росла досада на эту женщину, отнимавшую у него столько сил. Волинский обдумывал проекты Анджея, с удивлением поглядывая на него.

Воцарилась тишина.

Хелена что-то шепотом говорила Янке, которая сидела под массивной бронзовой лампой, бросавшей на нее сквозь шелковый абажур зеленоватый свет. Она внимательно слушала, но глаза ее беспокойно блуждали по гостиной, по лицам сидящих; какая-то странная нервная дрожь пробегала по ее телу.

Рутовский сидел в стороне за столиком, рассматривая привезенные из Италии альбомы; из соседних комнат доносились пискливые голоса детей, которых старуха взяла под свою опеку.

Дождь монотонно стучал в окно, ветер бил с такой силой, что шевелились занавески и вздрагивали огни ламп; глухо гудел парк, присоединяя свой голос к шуму ветра. Временами становилось так тихо, что все тревожно переглядывались. Вечер был тягостный, гнетущий.

Около девяти пришел Витовский. Янка увидела его лишь тогда, когда он очутился перед ней и, здороваясь, протянул ей руку. Она ощутила в себе прилив радости, но ее мраморное лицо даже не дрогнуло, глаза спокойно смотрели на его холодное, замкнутое, осунувшееся лицо.

— А где сестра? Почему вы приехали не вместе? — спросила Янка, растягивая слова: голос ее не слушался.

— Она в часовне — вымаливает отпущение грехов для всех сразу.

Он раскланялся с гостями, взял стул и сел между Хеленой и Янкой, как всегда элегантный, непринужденный, насмешливый.

— Я, подобно клину, разделил дам.

— Придется смириться, хотя бы из сострадания к вам, чтобы мужчины не вынуждали вас говорить о хозяйственных делах, — ответила Хелена.

— Благодарю. Скажу откровенно, я гораздо больше люблю женское щебетанье.

— Это значит — вы любите музыку слов.

— Вы льстите словам, которые произносятся женщинами.

— Если вы принижаете их, то приходится их возвысить.

— Женщины так привыкли к нежному воркованию флирта, что голос, прозвучавший естественно, кажется им варварским.

— А если мы наслаждаемся лишь одним звучанием слов, ни в чем вам не верим, тогда что?

— Тогда ничего, ибо обманутое лицемерие достойно быть обманутым.

— Однако вы действительно начали нежно ворковать, — заметила Янка, сидевшая все время молча; она уже несколько раз пыталась принять участие в разговоре, но была не в силах вымолвить ни слова.

— А разве мы не очень умело это делаем? — спросил он, не глядя на нее.

Янка принужденно засмеялась.

— Вы, разумеется, да. Если бы за достижения в этой области полагалась медаль, вас бы наградили в первую очередь, — сказала она резко и встала. Сегодня ее раздражал его циничный тон; кроме того, она чувствовала какой-то страх, глухую тревогу перед тем, что должно было случиться. «О чем он будет говорить со мной?» — спрашивала она себя, и тысячи мыслей роились в голове. Она догадывалась, что он ей скажет, и ее охватывала дрожь неизведанного наслаждения.

— К сожалению, во флирте, как и во всем прочем, я только дилетант, — ответил Витовский.

Она промолчала и пошла в столовую, где Янова с Бартеком накрывали на стол. Проходя мимо окон, она увидела отца.

Орловский, забытый в своей загородке, приплелся на веранду и, сгорбившись, сидел там мокрый, продрогший до костей.

— Янова, Бартек, почему отец в такую погоду сидит на веранде?

И она помогла им отвести отца в комнату.

— А кому же заботиться о нем, когда барыня-дочка целыми днями то на прогулке, то с гостями, — прошипел старик Гжесикевич и так облокотился на стол, что несколько тарелок со звоном полетели на пол.

— Это никого не касается. А почему вы, отец, являетесь сюда пьяный, да еще тогда, когда здесь полно гостей? Вот уж, действительно, стыдно.

— Что мне гости, я тут хозяин; кто этого не понимает, тот пусть убирается ко всем чертям! Мать, — заорал старик, стуча кулаком по столу; но перед ним стояла не его жена-старуха, а дрожащая от злости Янка.

— Я сейчас позову маму, пусть она велит отвести вас к колодцу, чтобы вы протрезвились немного.

— К колодцу! Меня… Как свинью! Да это же конец света, разрази меня гром! Видали, меня, хозяина, и вдруг к колодцу! А, скотина! Убирайся вон!.. Мать!

Янка, не слушая больше, пошла к Анджею, и тот велел увести старика во флигель.

Янка пригласила всех к столу. Случилось так, что они с Витовским шли последними. Оба молчали. Проходя через длинную полутемную комнату, Витовский вдруг взял Янку за руку и властно шепнул:

— Я приду сегодня в сад под ваше окно, вы должны меня выслушать, должны… — Он пошел к гостям, а Янка с минуту стояла, словно оглушенная, едва не лишившись чувств.

— Яня! — позвал Анджей, входя в комнату через другие двери. Он видел, как Витовский говорил с ней, услышал даже звук его голоса, но не разобрал слов. Ужасное подозрение мелькнуло у него.

— Иди ужинать! — тихо сказала Янка.

В течение всего ужина она двигалась словно во сне, смотрела, ничего не видя, слушала, не слыша, говорила, не понимая собственных слов. Она то невпопад смеялась, то впадала в апатию, из которой ее выводили глядевшие на нее в упор пламенные глаза Витовского; когда она время от времени заглядывала в эти огромные, глубокие, как пропасть, глаза, сердце ее учащенно билось, она замирала, теряла силы и сидела покорная, готовая ко всему.