Брожение - [102]

Янка тоже молчала. Тишина раздражала ее; однообразие тишины прерывал только ветер, который бил сухим снегом в окно, да откуда-то издалека доносились слабые отголоски, похожие на вой волков и на треск веток в лесу. Из комнаты Орловского слышались порой протяжные стоны; звуки дрожали и расплывались в тишине.

— Я кончаю, — заговорил снова доктор. — Вчера утром ваш отец направился в канцелярию, поздоровался со всеми и ушел к себе. Хотя там был уже присланный вместо него дирекцией человек, который был осведомлен обо всем, он не обратил на него внимания, сел на диван и задремал. Чтобы не беспокоить его, этот человек вышел. Через некоторое время пан Бабинский, дежуривший на телеграфе, услышал звук запираемой на ключ двери, а затем удары и крики:

— Убью, убью! Хватит с меня, хватит!

К нему стучали и просили, чтоб он открыл, но напрасно.

Все стояли перед дверью и прислушивались. Вдруг дверь распахнулась и в ту же минуту опять захлопнулась. Было лишь видно, что Орловский сделал движение, словно силой кого-то вытолкнул. Он избавился от своего второго я. В его больном мозгу родилась вполне здравая мысль — отделаться навсегда от двойника. И когда Орловский услышал за дверью шум, он, конечно, подумал, что это ломится обратно его двойник. Тогда он свалил в одну кучу бумаги, сломанные стулья, компостеры, даже сорванные с печей дверцы, облил все это из лампы керосином и поджег. Он, видимо, воображал, что подобным образом сожжет своего мучителя.

Между тем пробовали взломать двери, но напрасно. И только когда в щели стал просачиваться дым, Сверкоский выбил со стороны платформы окно и вскочил в комнату. Он услышал лишь душераздирающий крик:

«Жив, жив!» — и стук падающего тела. Сверкоский кинулся обратно — его душил дым, комната была объята огнем. Наконец выломали двери, и Орловского вынесли оттуда полуживого. Он упал прямо в огонь и обгорел… Вот и вся история. Печальная история!

Доктор надел респиратор, поглядел на Янку и направился к больному. К ней он больше не возвращался. Лампа догорала. Мутный полумрак зимнего рассвета заполнил комнату, обнажив контуры предметов.

Янка пошла к себе, прислонилась головой к оконной раме и, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, равнодушно следила за мутными клубами тумана, который поднимался над болотами и расползался по лесу; она смотрела на бледнеющие звезды, на багровые лучи рассвета, которые врезались в серые облака, сея пурпурные отблески на снег, леса и поля.

Она ни о чем не думала, но воображение ее невольно воспроизводило слышанное и рисовало все с такой ясностью и неумолимостью, что Янка задрожала от страха. Ей казалось, что все это происходит сейчас, что там, за окном, она видит страшный призрак, который смотрит на нее своими выжженными глазницами.

— Отец, отец! — зарыдала она, охваченная таким пароксизмом ужаса, что сама чуть не впала в безумие. Ей захотелось крикнуть и убежать, но она лишь беспомощно вытянула вперед руки и упала без чувств на пол.

XIII

Настало утро. Орловский был похож на обгоревшее дерево. Доктор сменил повязки на лице и на голове.

— Сомневаюсь, чтобы удалось спасти глаза, — сказал он Янке.

— Возможности нет никакой?

— Никакой. Но жить он будет, хотя он уже, разумеется, конченый человек. Если удастся, перевезу его в больницу.

— Нет, нет, ни за что на свете, будем лечить дома.

— Ни в коем случае: почувствовав себя лучше, он сразу же начнет буйствовать. Тут нежности не помогут. Я определю его к братьям милосердия, — сказал он строго, поспешно надевая респиратор.

Янка опустила руки. Она даже не плакала, только застыла как мертвая, безразличная ко всему, лишь глаза ее лихорадочно блестели.

В ней точно исчезла способность ощущать боль. Только с приездом Анджея, она немного оживилась. Вместе с сыном приехала старуха Гжесикевич. Она успокаивала и утешала Янку как могла, но чувствовалась какая-то неискренность и сухость, скрыть которую она не умела. Она смотрела на Янку печальным, сочувствующим взглядом, громко сморкалась, чтобы скрыть растерянность, и переводила глаза на сына. Но, глядя на его исхудавшее лицо, воспаленные глаза — следы глубоких переживаний, она опускала голову, оправляла платье, и ею овладевало глухое недовольство, почти ненависть к этой виновнице всех ее несчастий.

Она узнала все от Осецкой и Юзи.

Но, увидев, как Янка ухаживает за отцом, с каким глубоким уважением разговаривает с ней доктор, как Анджей целует ей руки, она почувствовала успокоение и перестала верить в правдивость слов дочери. В ее простой крестьянской голове не могло это уложиться.

Анджей, казалось, забыл обо всем. Несмотря ни на что, он любил Янку по-прежнему. Несколько недель исполненной страдания разлуки преобразили его душу; уже не раз порывался он ехать к ней просить прощения, но не хватало смелости. Только этот ужасный случай, которому он был даже благодарен, вывел его из состояния беспомощности, и он со всей искренностью поспешил протянуть Янке руку примирения и забыть о прошлом. Анджей стал к ней особенно внимателен; оба вели себя так, словно ничего не произошло. Янка была ему благодарна, советовалась с ним обо всем, понимая, что теперь у нее нет никого, кроме него.