Бронзовый ангел - [4]

В небе за окном чуть пробивался рассвет, тихо бормотал моторчик в углу, и рыбы, как днем, плыли и плыли в лучах лампы, но комната, с расставленными кое-как стульями, с чемоданом в углу, со съехавшим с дивана одеялом, упорно хранила ночной, нереальный вид, и от этого услышанное и понятое в его тревожной сути все-таки не представлялось Антону таким уж определенно свершившимся, словно он проснулся и вспоминает неприятный сон, но если опять заснуть, то все пройдет, хоть и будет помниться, оставит след.

Он натянул одеяло и повернулся на другой бок. Во дворе к магазину подъехала машина, шофер никак не мог подать задним ходом к дверям, и кто-то негромко подсказывал ему: «Лево, лево». Мотор наконец умолк, стали кидать ящики, звуки раздавались размеренно, похожие на хлопки, и глаза сами закрывались, потянуло в дрему. Оттого Антон и не разобрал, когда за дверью снова заговорили, не расслышал первых фраз. Опять приподнялся над подушкой, но теперь это и не требовалось — спор Томки с Толиком шел в полный голос.

— Я люблю его, слышишь! Люблю! И он меня…

— А что же раньше было? За меня-то зачем пошла? Чтобы московскую прописку получить?

— Негодяй!.. До чего же ты ничего не понимаешь!

Томка заплакала. Антону стало не по себе. Посветлевшее небо почти совсем вернуло комнате дневные очертания, а всхлипывания сестры за тонкой стенкой окончательно убедили, что все происходящее не сон и что на ближайшие дни, по крайней мере, уже не вернешь ни спокойно-доверительных отношений с родичами, ни уверенности в разрешении собственных забот. Больше того, с рассветом в его собственную, Сухарева, жизнь входила новая и трудная забота, от которой можно было и отмахнуться, но он бы никогда не позволил себе такого.

Слова Толика о прописке больно ужалили, как жалило обычно Антона все, что требовало от него действий, которые он по своей воле посчитал бы неправильными. Зятя он не только уважал, но и любил ненавязчивой мужской любовью и как мужа считал наивысшим возможным для Томки жизненным шансом. Но то, что расторжения брака требовал не он, Толик, а Томка, бросало тень и на него, Антона, вообще на весь сухаревский род, ибо уличало его в неверности. Главное же — ставилось под сомнение жившее в многочисленных, рассеянных по России семьях Сухаревых убеждение, что, несмотря на метро, спутники, сборные дома, транзисторы и прочие новшества века, принимать решения, выходящие за пределы обыденного меню, должен и  м о ж е т  лишь мужчина, муж, а женщина в роду Сухаревых имеет право лишь на одно решение — чьей женой стать раз и навсегда.

Антон гордился, что он Сухарев, и Томка, бросая вызов Толику, бросала вызов и ему, Антону. Захотелось встать, открыть дверь в спальню и оборвать сестру, чтобы не блажила. Так бы он оборвал свою Аню и с сестрой так поступал, командуя в большом и малом, когда они росли вместе, и лишь годы, проведенные врозь, Томкина нынешняя жизнь и присутствие Толика мешали поступить так, как Антон хотел, как считал правильным. И на грех еще, за стеной опять все утихло, даже Томкины всхлипывания — оставалось лежать, смотреть в совсем уже заголубевшее за балконом небо и думать, перебирать в памяти прошлое, выискивать, что же могло привести к этой вздорной, бессонно-тревожной ночи.

В первый после училища отпуск Антон заявился, как водится, домой, в Пензу. С Аней он уже зарегистрировался, она была в положении, располневшая и пугливая, гулять выходила только во двор, в крохотный цветничок под окнами, а остальное время шепталась со свекровью, еще по письмам Антона, еще по фотокарточкам с лаской признавшей невестку и теперь прочно взявшей ее под свое опытное покровительство. Антон носился по городу, разыскивал школьных приятелей и возвращался домой, по понятиям сухаревской семьи, поздно, то есть когда вечер переваливал за десять часов. Однажды, сидя в такое время в кухне и доедая согретый матерью ужин, он вдруг спросил, словно бы спохватившись: «А Томка где?» Мать отвернулась от плиты, удивив Антона виноватостью взгляда: «Так ведь ухажер у нее, Антоша. Взрослая у нас Томочка, пора ей».

Сестра была на четыре года моложе Антона да еще три училищных он, в сущности, не видел ее — вот она и представлялась девчонкой. Но, когда внес вслед за медленно шествовавшей Аней чемоданы, когда расцеловался с матерью и с отцом, взору его предстала худенькая девица с высоко взбитой прической, в белой кофточке и такой короткой юбчонке, что Антон мысленно охнул и подумал, как это отец терпит. Потом-то выяснилось, что отец ничего не терпит, не раз уж, еще когда Томка училась в девятом и в десятом, выбрасывал на помойку коробочки с тушью, щеточки и кисточки, но после десятого Томка устроилась ученицей в парикмахерскую, быстро выбилась в мастера и при очередной схватке за свою парфюмерию заявила отцу, что, если он еще прикоснется к какой-либо вещи на столике под трюмо, она выкинет из угла в сенях все его напильники, дрели и молотки, потому что гребень и ножницы — такие же инструменты, и пусть он больше не пристает со своими представлениями о красоте, ибо ее профессия — мода, и делать людей по-современному красивыми можно, лишь будучи современной самой. Отцу, поскольку он уважал всякое ремесло, оставалось лишь трахнуть об пол тарелку, а то, что нет ничего красивее для девушки, чем коса, и что юбка должна хотя бы прикрывать колени, он уже доказывал своему напарнику в поездке, где-нибудь под Рузаевкой.