Бродяга - [4]

А в общем был Толик женат и с боязливостью избегал общепринятых пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был менять место работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело. У начальства попросту лопалось терпение, -- на Толика начинали кричать, над Толиком начинали подтрунивать, над ним откровенно издевались. В конце концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не пытался ни спорить, ни защищаться. Жизнь являлась для него переполненным транспортом, в котором всегда и всем он вынужден был только уступат

ь, и потому вся его дорога превращалась в терпеливое выслушивание чужих замечаний, в вечное пересаживание с места на место. В дни временных безработиц он просиживал на скамейке целыми днями, радушно следя за снующими людьми, любуясь воробьями или читая затрепанного до дыр Платонова -- единственное, что имелось у него из книг, и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.

Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит супруга -- остроносая женщина с неестественно длинным станом и худыми ногами. Знал, что эта самая женщина регулярно изменяет своему исполину, даже подозревал с кем, хотя и чуточку сомневался. По-видимому, о чем-то таком догадывался и сам Толик, потому что уголки его губ временами опускались ниже обычного, а тусклые глазки окончательно скрывались в печальной амбразурной глубине.

Уже не раз под пасмурное настроение Евгений Захарович приглашал его к себе на бутылочку, и никогда еще Толик не отказывался. Он приходил точно в указанное время с нехитрой закуской в карманах и с молчаливым упрямством на протяжении всей вечеринки цедил из стакана жиденький чай. Толик боялся спиртного, как огня. Он объяснял, что если выпьет даже самую малость, то обязательно сотворит что-нибудь страшное. Евгений Захарович склонен был этому верить. При желании Толик в самом деле мог натворить бед. Он обладал чудовищной силой и с грустью рассказывал, как в молодости частенько носил свою остроносую жену на вытянутой ладони. Его и сейчас эксплуатировали все, кому не лень, и уже не однажды, возвращаясь с работы, Евгений Захарович наблюдал, как с сопением Толик заносит по лестницам мертвенно-бледные холодильники, скрипучие шкафы и телевизоры. В такие минуты Евгений Захарович приходил в крайнее раздражение, легко забывая, что и сам частенько прибегает к хозяйственным услугам Толика. Впрочем, если бы такие мысли и забрели ему в голову, он без стеснения оправдал бы себя особым положением "друга", ибо знакомые -- это только знакомые, а друзья -- это всегда друзья. И, стискивая кулаки, Евгений Захарович с негодованием бросался на людей, заставляя выплачивать Толику законный заработок грузчика, а самого Толика ставить чертовы шкафы, телевизоры и холодильники на землю до окончания финансовых переговоров. Подобные вмешательства в чужие дела Евгений Захарович также ставил себе в заслугу. Потому что по-прежнему сомневался, а был ли он в действительности другом Толика?.. Лишь на войне все ясно и двухцветно, мирное время все запутывает до крайности. Однако в минуты, когда на его глазах чужая утварь перекочевывала из грузовиков на верхние этажи, а сам он, ругаясь, отстаивал права доверчивого соседа, Евгений Захарович по-настоящему начинал верить, что да, был он Толику и другом и верным товарищем...

Проходя мимо скамейки, он обменялся с Толиком тусклым утренним приветствием и заторопился к далекой автобусной остановке. Он немного опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного. Автобусное расписание въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал темп и меру необходимого шага, достаточную частоту дыхания, чтобы успеть на рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной заслугой. Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и слуха, словно где-то в глубине мозга включался безошибочный автомат, по ежедневной привычной программе влекущий Евгения Захаровича сначала к транспорту, а несколько позже -- к вертушке проходной.

Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках Настасья. Она обитала на одном этаже с ним, одна в двухкомнатной квартире. Густо подкрашиваясь, по возможности соблюдая видимость фигуры, она терпеливо поджидала крутого перелома в судьбе, высматривая на горизонте некого принца, способного пойти на все -- в том числе и на скромную свадебку, в которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную роль. С планом коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде,

да и, пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы она своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в своих врагах, но сейчас, глядя на худенькие плечи соседки, на ее по-голубиному вздрагивающий затылок -- по-детски маленький, прикрытый рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать? Лет пять, ну десять... А там появятся сеточки морщин, поплывет талия, голосок станет злым и гнусавым...

Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом деле, за что?! Может быть, в детстве она была пай-девочкой, возможно, даже не ябедничала! Играла себе в песочнице, лепила какие-нибудь пирожные, укачивала плюшевых медвежат с куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину из дрожащих нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! За какую-такую вину?..