Бродячая музыка - [2]

И всё же «Маринина рука», как и Скрябин — это всё же тот «городской мир», что за незримой чертой, ибо губы героини Рубинской прикасаются к другой дудочке — к флейте бесконечного смирения, из которого вырастает бесконечная воля созерцать То, что, абсолютно невообразимое, — здесь, прямо перед нами, в этот уникальный момент. Разумеется, сила нашего дыхания-вдувания весьма конечна, оттого-то конечно и наше смирение и наша воля к созерцанию. Однако здесь важно не то, что мы конечны, а глубинное понимание сути своей конечности и сути своей бесконечности, которая становится ясной, когда прикасаешься к дудочке, край которой уходит в мир, нам неведомый.

Где здесь переход? Мы мало об этом знаем, ибо подлинно знать можно лишь внутренним переживанием, которое, конечно, невыразимо и значит непередаваемо. Но мне вспоминаются слова Новалиса о том, что чем ближе человек или сотворённое им к растению, чем они божественнее. И это чувство растительного первородства ярко присутствует в этой излучающей свой особый свет и цвет книге, что перед нами. Вслушаемся хотя бы вот в эту пьесу:

С воздуха ссыпалась вся позолота,

каждой травинке хватило тепла,

кончилось лето, и осень, бесплотна,

в души растений неслышно сошла.

К нашим жилищам и судьбам со вздохом

некто добавил забытый куплет.

Осень вплотную придвинулась к стёклам,

кутая плечи в коричневый плед.

Сумерки. Ссыпалась вся позолота.

Воздух пустующий сделался густ,

плачут ворота, и жалкая нота

вяжется с ниткой рябиновых бус.

Не человеческая психика, не «внутренний мир» и «переживания» героини здесь существенны, а это почти неисследованное нами чувство нашего блаженного присутствия вблизи душ растений, нашего непостижимого отсутствия возле чего-то чрезвычайно важного в себе.

Николай БОЛДЫРЕВ

сентябрь 2004

Экзерсисы

* * *

Душа моя оденется в виссон —

ступать лугами из шелков лионских,

не тронутых подковами от конских

земных копыт. Их цокот невесом —

моих лошадок, дыбящих озон

в виду воздушных площадей невзлётных,

где рай клубится, где не терпят плотных,

где мир значительности упразднён.

Облака плывут

То ли отраженье голубей,

красовитых, с рыкающим воркотом,

гукающих, стонущих — и вспорхнутых

в поднебесье — чем вам не сабвей? —

то ли вы, потоки лучезарные,

повторяя белокрылый лёт,

репетируете чей улёт,

ангелят рассаживая парами?..

О строительстве ангара на моём берегу

Работников мелькают молотки,

и зной как бы задерживает звуки:

ударов по железу перестуки

слышны уже с подъятием руки.

Мне наблюдать инверсию смешно —

железки получаются немые,

а дядьки, по-гусачьи выгнув выи,

должно быть, матерятся; как в кино,

не требующем звука. Жесть вдали

почти течёт под воздухом ручьистым.

...Что строят и зачем на воле чистой

в святом углу беднеющей земли —

знать не хочу.

Дитя на день

Песок, подсыхая, ссыпается с башни,

волна оголяет канал.

О, как это грустно, что то был вчерашний

пленительный день; подгонял

ты воду в запруду руками и... ложкой

(у нас — ни совков, ни лопат!).

На остров вились вдоль канала дорожки

и к озеру каменный спад.

Да здравствует то, что мой друг — созидатель:

придумок и дел — счёту несть!

Подкинул вот крестника нынче Создатель,

пять лет ему только и есть.

Игорю Жукову, играющему Скрябина как я

Что, пикейный сухарик, вещун-человечек,

клавиаторный мощный колдун,

для чего столь узки — не подкрылия! — плечи

и над птичьею шеей колтун?

Но прилежные жильные руки огромны:

дровосек, дроворуб, дроволюб,

меднострунного зверя картавые громы

приручи, приструни, приголубь.

На петрушечном личике — ликованье:

победительнейший из тихонь!

Твои взмахи и вздроги, толчки и киванья —

это вздохи вулкана, огонь;

это сцепы, пульсация и мерцанье

тонкорунного, хрупкого льда —

твои взмёты и трепет, рывки и касанья,

над роялем сияние лба...

Искусительной силою скомкан и выпит,

искупительной музыкой свят.

Как вы бьёте! — не целясь, зато навылет —

ты и старший сонатный брат.

Цезура

Ах, какое это счастье —

письма с неба получать,

травки разбирать на масти,

тучи с запада встречать;

уподобясь черепахам,

созерцаньям день раздать

(луг небесный перепахан),

стадом Пастырю воздать.

С утра за роялем

Вот и апреля вышел срок.

Он просто вырос и, раскован,

весенним телом бестолковым

суётся между нотных строк,

трёт о хребет рояля панты,

дурачась, принуждает лад

переиначить невпопад

у разгулявшейся куранты,

стирает траурный квадрат

на прошлогодних некрологах

и проясняет самый строгий

лик отраженьем альборад.

Тихим летом

Я — колдунья с певучим котом,

в перелеске живу приозёрном,

под реликтовой кроной узорной,

не тужа ни о чём, ни о ком.

Не горюю, мечтаю, не сплю;

с тем, кого так люблю, по полгода

не видаюсь, почти не люблю...

Ну, а кот — то сулит непогоду,

то сверчку задаёт камертон,

то складирует шишки от дятла.

Мне на свете одно непонятно:

ни гу-гу никому мы о том!

Охотник на пленэре

Когда мой Кот вниз головою

идёт по крыше голубой,

его не хвалим мы с тобою:

вдруг ловкость лапочек даст сбой?

Причудливая тень пантерья,

вписавшись мастерски в витраж,

дворовый рай даря доверьем,

в дворцовый обратит мираж.

Оставим взоры смотровые!

Через прозрачный сурик крыш,

бойцовски напружинив выю,